Наталья Гарбер, 2013,
Из книги «Тайные истории Пушкинских гор»
Из книги «Тайные истории Пушкинских гор»
El cisne
XX siglo
Купание мое сегодня в Пушкиногорском озере Кучане вышло совершенно дельфинье: озеро было такое теплое и гладкое, что я трижды возвращалась к берегу – и не могла выйти. Рулила обратно нежиться в волнах. На четвертый раз я наконец выбралась на берег, чтобы понять – я плавала примерно час. Наводненная, я заземлилась на песок с книжками из библиотеки Святогорского монастыря и до вечера узнала массу удивительного.
Начнем с того, что игумена-основателя Святогорской обители, что в Пушкинских горах, звали Зосима, как и монаха в книжном притворе, через которого я получила вчера свое святогорское послушание помогать в воскресной школе. Так что Бог меня ведет по Святогорскому монастырю от самого истока.
Настоятель Зосима, как я прочла в архивах обители, участвовал в Земском соборе 1598 года, избравшем на царство Бориса Годунова. А дальше пошел сплошной пушкинский «Годунов». Отец Иона, курирующий воскресную школу, к которому завтра мне идти на исповедь, имеет то же имя, что и игумен Пушкинских времен, с которого Александром Сергеевичем списан летописец Пимен из «Бориса Годунова»:
Как я люблю его спокойный вид,
Когда, душой в минувшем погруженный,
Он летопись свою ведет...
Во время Михайловской ссылки игумен Иона был духовником Пушкина, и по указу Третьего отделения должен был следить за поэтом. Однако, полагая «донос и клевету доказательством дурной нравственности», ни в каких документах Духовной консистории игумен Иона Александра Сергеевича не упомянул, а в запрошенной у него царскими агентами характеристике написал, что поэт «ни во что не мешается и живет как красная девка».
«Характер Пимена не есть мое изобретение, - писал в итоге Пушкин, комментируя «Годунова». - В нем собрал я черты, пленившие меня в наших старых летописях, умилительная кротость, простодушие, нечто младенческое и вместе мудрое, усердие, можно сказать, набожное к власти царя, данной ему Богом, совершенное отсутствие суетности, пристрастия - дышат в сих драгоценных памятниках времен давно минувших».
Вторая серия совпадений поставила меня в пространстве так, что аж дыхание Александра Сергеевича стал слышно. В монастырской библиотеке, что находится в светелке братского корпуса, где я давеча брала книжки у матери Валентины, Пушкин работал над «Годуновым».
Работал он, глядя на себя примерно, как и я, потому что писал жене: «Ты спрашиваешь, что я делаю. Ничего путного, мой ангел. Однако сижу дома до 4 часов и работаю». В другом месте Александр Сергеевич сдает мой секрет прямо: «Вообрази, что до сих пор не написал я ни строчки; а все потому, что неспокоен». Вот что точно, то верно: я потратила месяц на успокоение своей души, прежде чем текст пошел, а когда он пошел, то чувствую себя так, будто «ничего путного не делаю». Хотя надо бы Богу свечки ставить за то, что слова мне сейчас идут как гладкие волны по озеру Кучане.
И в частной жизни волновался классик о том же, что меня гнетет: «надеюсь, что ты моих писем списывать никому не дашь; если почта распечатала письмо мужа к жене, так это ее дело, и тут одно неприятно: тайна семейственных сношений, проникнутая скверным и бесчестным образом; но если ты виновата, так это мне было бы больно. Никто не должен знать, что́ может происходить между нами; никто не должен быть принят в нашу спальню. Без тайны нет семейственной жизни. Я пишу тебе, не для печати; а тебе нечего публику принимать в наперсники. Но знаю, что этого быть не может; а свинство уже давно меня ни в ком не удивляет». Пушкинскую почту перлюстрировала охранка, а мою жизнь перевирают современные «Сальери» и «друзья» барона Мюнгхаузена, но свинством мы с Александром Сергеевичем называем это не сговариваясь. Что приятно.
И в городе «солнце русской поэзии» работает, судя по письмам к жене, примерно как я, то есть «до низложения риз. Держу корректуру двух томов вдруг, пишу примечания… В корректуре я прочел, что Пугачев поручил Хлопуше грабеж заводов. Поручаю тебе грабеж Заводов – слышишь ли, моя Хло-Пушкина? Ограбь Заводы и возвратись с добычею». Кроме доброй традиции обнаруживать в корректуре чудеса, заводская тема - тоже совпадение. Тетка моя, архитектор, много лет провела за реставрацией Полотняного завода Натальи Николаевны, доход с которых и велит жене собрать Пушкин. Сколько себя помню, тетка все время ехала «на Полотняный» или «с Полотняного», везя с собою чертежи барского дома и рассказы о Наталье Николаевне.
Но за все эти годы мне и в голову не пришло поехать в имение, ибо по итогам школьной программы я полагала, что свой «чистейшей прелести чистейший образец» Александр Сергеевич полюбил за сногсшибательные внешние данные, а я всегда ценила простоту и внутреннее содержание comme il faut.
И только сейчас, читая письма Пушкина к жене, я понимаю, что очаровала она его тем самым comme il faut, что так умилительно описал он в Татьяне Лариной столичного периода. И ценил он эту простоту так высоко, что наказывал жене издалека: «ты знаешь, как я не люблю все, что пахнет «московской» барышнею, все, что не comme il faut, все, что vulgar… Если при моем возвращении я найду, что твой милый, простой, аристократический тон изменился, разведусь, вот те Христос, и пойду в солдаты с горя».
От совпадений Пушкинских времен я перешла ко временам «годов Вавилонского плена», как называют местные священники период с 1922 по 1992 год, когда Святогорский монастырь был закрыт советской властью. И в этих летописях, вслед за горестями революции, коллективизации и Первой мировой, вдруг ко временам немецкой оккупации нарисовались передо мною странные истории.
Первая – о том, как в 1942 году племянник брата барона Врангеля, знаменитого послереволюционного главнокомандующего белогвардейскими силами на юге России, осел в городе Остров, что недалеко от Пушкинских гор.
Я про знаменитого вояку помню у Маяковского:
Врангель прет. Отходим мы.
Врангелю удача. На базаре
две кумы, вставши в хвост, судачат:
...Влюблены в барона власть,
левые и правые.
Ну, не власть, а прямо сласть,
просто — равноправие.
... Шел волшебник мимо их.
— На́, — сказал он бабе, —
скороходы-сапоги,
к Врангелю зашла бы! —
... В «Грандотеле» семгу жрет
Врангель толсторожий.
Разевает баба рот
на рыбешку тоже.
Ну и дальше бабе у Маяковского перепадает обед, за которым следуют колотушки, потому что нечего простым пролетариям с белогвардейскими генералами за одним столом сидеть без соответствующей валюты. В общем, это история о крайнем классовом легкомыслии.
Так вот, в 1942 году 24-летний красавец Борис Врангель, желая попасть из Германии на историческую родину, коей оказалось имение его отца в Ленинградской области, выхлопотал себе через высокую родню в Берлине разрешение прибыть в Россию. Обосновал он это большой преданностью сему Отечеству. Первый вопрос, который возникает – на что рассчитывал в этой авантюре юный барон с незаконченным юридическим образованием? Похоже, на то, что немцы победят советскую власть, и немец Врангель будет в родовом гнезде наслаждаться рабством русского народа на своей горячо любимой родине,… порабощенной фашистскими завоевателями после кровавой захватнической войны. Странная мечта для патриота России, не правда ли?
Однако ради ее воплощения в 1942 году очаровательный барон запросто ходил на оккупированной территории по деревенским гулянкам, пел в церковном хоре и даже женился на скромной девушке из деревни Бобыли, что недалеко от Опочки. Сторонники барона позднее поговаривали, что он тихо осуждал поведение гитлеровцев на оккупированной территории и прочил России монархию как идеальный режим правления, а громко юноша в те годы читал стихи в библиотеке Пушкинского музея-заповедника.
Читал он их, сводя меня с ума, напару со служащим в немецкой пропагандистской роте человеком по фамилии Данзас, который и вправду оказался родственником секунданта Пушкина на Черной речке. Юный Данзас, родившийся в Петербурге, мальчиком бежал заграницу после расстрела отца, офицера армии Юденича. А в 1942 году его тоже нелегкая потянула на родину, и почему-то - в Пушкинские места.
Но и этого мало, дышите глубже: правнук Дантеса работал в то время в Опочке в немецкой военно-хозяйственной комендатуре. Думаете, это все? Ну, уж нет, у Бога есть свой ответ на любые пропагандистские парадоксы народов-завоевателей. Рядом с Дантесом в Опочке жил бывший офицер армии Юденича, белоэмигрант Александр Сергеевич Пушкин, с табличкой на дверях: «Вас может принять и выполнить заказы по пошиву одежды и ремонту народных инструментов – портной и настройщик гармоний Пушкин Александр Сергеевич».
Народная молва вещает, что порой в 1942 году маркитант Дантес и портной-настройщик Пушкин вместе ходили на могилу великого русского поэта возлагать цветы. Романтично до жути, правда?
Но самая романтичная история случилось с легкомысленным бароном Врангелем, которого в 1945 году арестовали за недогадливость – он почему-то не уехал из страны. Барон получил 20 лет исправительно-трудовых лагерей, но освободился уже в 1950-х, видимо, по амнистии. А дальше его точно направил Бог: Борис Врангель вернулся в родные края, и служил алтарником в церкви Николая Чудотворца в районе Любятово города Пскова. Вы будете потрясены, но делал он это до 1995 года, когда и скончался в возрасте 78 лет, через пять лет после реабилитации, которой барон дождался в Перестроечном 1990-м. Его могила находится на Мироносицком псковском кладбище.
Парадоксальность этой судьбы видится мне как в той настойчивости, с которой легкомысленный барон закрепился до самой смерти на изменившейся не в его пользу родине, так и в церковном пути, который он в итоге себе избрал для выражения своей любви к Отечеству. И еще более удивительно место, в которое загадочная любовь к России привела немецкого шалопая по протекции высокопоставленной Берлинской родни.
Бывшая деревня Любятово приписывает себе красивую легенду о князе, жившем тут в 16 веке, в тереме на берегу реки Псковы. Свою суженую он после свадьбы ввел в хоромы со словами: «Любя тебя, все сделаю для счастья», и с тех пор местность получила свое название, как и построенный здесь мужской монастырь с церковью. То есть это место построено на любви земной, с которой начал свой путь в России ходивший на гулянки и женившийся здесь Борис Врангель, а стало поселением духовным, чем он и закончил.
Любятовский монастырь знаменит был тем, что здесь заночевал царь Иван Васильевич Грозный, идя казнить псковичей за вольное поведение в давнее лето 1570 года, в субботу второй недели Великого поста. Наутро после ночевки пошел царь, называемый летописями князем, в монастырскую церковь к чрезвычайно почитаемой в народе чудотворной иконе Владимирской Божией Матери «Умиление». В этот момент, как повествует летописец, в храме «начаша утреннюю звонити по всему граду, и тогда слышав князь великии звон, умилился душею и прииде в чювство, и повеле всем воем меча притупити о камень, и ни единому бы дерзнути еже во граде убииство сотворити».
Таким образом Божьей милостью, явленной в Любятовской церкви, Псков в тот раз избежал, казалось бы, неминуемой резни. Как неминуемо, казалось бы, должен был погибнуть в советских лагерях легкомысленно задержавшийся в советской России к 1945 году барон Врангель. Но что-то умилило советскую власть, и она не только не убила его за решеткой, но и выпустила досрочно, чтобы он проработал алтарником Любятовской церкви до глубокой старости - в стране, которая и вправду стала барону родиной, хотя принятое им религиозное служение до Перестройки неизменно порицала.
Есть также нечто странно симметричное в судьбе легкомысленного барона и чудотворной иконы Владимирской Божией Матери, которую в 1581 году, накануне осады Пскова поляком Стефаном Баторием, монахи вынесли для самозащиты на северную сторону монастыря, к берегу Псковы. На что религиозные поляки прострелили знаменитый образ в руку и в Лик, и без церемоний заняли обитель. Тем не менее, икона «Умиление» сохранилась в храме аж до 1928 года, когда была вывезена оттуда, чтобы с 1930 года и по сей день храниться в Третьяковской галерее в Москве.
Вот и выходит, что барона Бориса Врангеля, который пел в церковном хоре для того, чтобы очаровать верующих аборигенов, и застрял в России, когда было ясно, что война немцами проиграна в прах, посадили в лагеря, где он должен был бы сгинуть. А он вышел оттуда глубоко верующим человеком, посвятившим себя служению в отделенной от государства церкви, совершенно не приветствовавшейся властями Отечества, к которому он прикипел своей загадочной немецкой душой.
А чудотворная икона Божие Матери «Умиление» отвела резню Ивана Грозного от Пскова, пережила польское нашествие и века иных тягот, и была спасена от уничтожения… советскими атеистами, догадавшимися отправить ее в ГТГ.
Церковь святого Николая Чудотворца в Любятово, кстати, была одной из немногих псковских церквей, которые не закрылись после революции. В годы Великой Отечественной, когда в Опочке стояли Дантес, Данзас и Врангель, немецкая армия разграбила храм и вывезла в Германию древние иконы, кроме мудро хранившейся в Третьяковке Богородицы «Умиление». Иконы вернули обратно после 1945 года, - правда, Любятовский древний праздничный чин XV века в 1948 году отдали в собрание Псковского музея-заповедника, где он, говорят, и находится по сей день.
К чему я все это собираю в своем воображении, выныривая после очередного дельфиньего заплыва на берег пушкиногорского озера Кучане вечером солнечного летнего дня в относительно мирном XXI веке? А к тому, что Бог – великий настройщик гармоний, как в реальной жизни, так и в сочиняемых нами историях.
Я писала стихи 30 лет, живя в России, терпеть не могла политики, кроме британской, ибо во время журналистской стажировки 1997 года на ВВС нас повели в английский Парламент, где накануне выборов лейбористы обнимались с консерваторами, объясняя нам: «страна у нас одна, так что не надо раскачивать лодку». Я после этого новостей по-прежнему не смотрела, полагая, что надо заниматься тем, на что можешь повлиять, а остальное препоручить Богу, но британский политический подход уважала. А вот ваяя свои творческие проекты, в возможность которых никто не верит, пока их не сделаешь, я грешила маловерием, ибо полагала, что Божьей помощи мне недостаточно.
А когда доходила до ручки, злилась, что «никто меня не понимает, и молча гибнуть я должна», хотя терпеливый Всевышний многократно удерживал меня от гибели во всех смыслах. Да что я! Великий Пушкин был страстен, черен и, казалось, должен бы интересоваться жаркой экзотикой, а он, душой в минувшее России погруженный, пленялся умилительной кротостью и младенческим усердием старых псковских летописцев. А потом искренне писал жене, что не делает «ничего путного», сочиняя трагедию, по завершении сам себе потом скажет «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!».
Поэт считался законченным ловеласом, любящим публичное признание своих побед, а написал жене за время путешествий в течение недолгой семейной жизни больше писем, чем близкому другу Вяземскому - за всю жизнь. Частенько отчитывался Наталье Николаевне в посланиях, что ведет себя «как красная девка», и страшно волновался, чтоб письма к жене не читали. А та была не холодной красавицею, как описывают ее в школьной программе, а той самой comme il faut, что в «энциклопедии русской жизни» запечатлена: «в малиновом берете, с послом испанским говорит».
Дантес с Данзасом стояли по разные стороны «баррикад» на Черной речке, а их потомки стали друзьями в Великую Отечественную, поселившись близ имения Александра Сергеевича, сделавшего фамилии обоих знаменитыми. И в 1942 году, согласно любимому Пушкиным источнику - народному преданию, - читали стихи великого поэта, принося на его могилу цветы раскаяния. Больше того, все это они делали в компании Александра Сергеевича Пушкина, настройщика гармоний. И заметьте, в документах написано не «гармоней» (инструментов), а «гармоний». Именно гармонии мира самонадеянно стремился настраивать на оккупированной территории Отечества бывший офицер Юденича, полный тезка «нашего всего».
И, наконец, барон Врангель неудачно пытался отвоевать Россию для царя с юга, а его легкомысленный юный родственник осел в ней с северо-запада,- в надежде прожить бойким немецким завоевателем в русском родовом поместье. А прожил загадочно вышедшим из заключения тихим алтарником церкви Николая Чудотворца в деревне Любятово, знаменитой земной любовью князя, а также чудотворной иконой «Умиление» и колокольным звоном, способными останавливать царскую резню. И, похоже, немец Борис Врангель нашел в этом всем некую гармонию, раз не уехал даже в Перестройку.
А сегодня что? А сегодня я, вылезши на берег озера Кучане, вижу, как из прибрежных кустов выходит толстяк с синей застиранной майке и пятнистых штанах, неся в руках удочку и пару свежих щук в авоське. И понимаю, что Илья Муромец как национальный символ в моей книжке про литературный бренд России пролетел, а будет все-таки Емеля. Мужик меж тем обходит меня, крича «держи, а то по воде пойдет!»
Я оборачиваюсь: девочка лет двух ловит бабочку-лимонницу у самой кромки, рискуя войти в озеро. К малышке бежит, чтоб вовремя ее подхватить, изящная принцесса в изысканном пеньюаре с кружевными оборками. Другая девочка, постарше, в аристократически простой позе писает на песочек у края кустарника. Не в кустах, где комары кусают, но и не посреди народного пляжа – соблюдает comme il faut. И весь этот девичник – очевидно, семья Емели, только что вышедшего из осоки аж с двумя щуками.
Ну, и кто теперь будет со мной спорить, что Бог – настройщик гармоний?
Начнем с того, что игумена-основателя Святогорской обители, что в Пушкинских горах, звали Зосима, как и монаха в книжном притворе, через которого я получила вчера свое святогорское послушание помогать в воскресной школе. Так что Бог меня ведет по Святогорскому монастырю от самого истока.
Настоятель Зосима, как я прочла в архивах обители, участвовал в Земском соборе 1598 года, избравшем на царство Бориса Годунова. А дальше пошел сплошной пушкинский «Годунов». Отец Иона, курирующий воскресную школу, к которому завтра мне идти на исповедь, имеет то же имя, что и игумен Пушкинских времен, с которого Александром Сергеевичем списан летописец Пимен из «Бориса Годунова»:
Как я люблю его спокойный вид,
Когда, душой в минувшем погруженный,
Он летопись свою ведет...
Во время Михайловской ссылки игумен Иона был духовником Пушкина, и по указу Третьего отделения должен был следить за поэтом. Однако, полагая «донос и клевету доказательством дурной нравственности», ни в каких документах Духовной консистории игумен Иона Александра Сергеевича не упомянул, а в запрошенной у него царскими агентами характеристике написал, что поэт «ни во что не мешается и живет как красная девка».
«Характер Пимена не есть мое изобретение, - писал в итоге Пушкин, комментируя «Годунова». - В нем собрал я черты, пленившие меня в наших старых летописях, умилительная кротость, простодушие, нечто младенческое и вместе мудрое, усердие, можно сказать, набожное к власти царя, данной ему Богом, совершенное отсутствие суетности, пристрастия - дышат в сих драгоценных памятниках времен давно минувших».
Вторая серия совпадений поставила меня в пространстве так, что аж дыхание Александра Сергеевича стал слышно. В монастырской библиотеке, что находится в светелке братского корпуса, где я давеча брала книжки у матери Валентины, Пушкин работал над «Годуновым».
Работал он, глядя на себя примерно, как и я, потому что писал жене: «Ты спрашиваешь, что я делаю. Ничего путного, мой ангел. Однако сижу дома до 4 часов и работаю». В другом месте Александр Сергеевич сдает мой секрет прямо: «Вообрази, что до сих пор не написал я ни строчки; а все потому, что неспокоен». Вот что точно, то верно: я потратила месяц на успокоение своей души, прежде чем текст пошел, а когда он пошел, то чувствую себя так, будто «ничего путного не делаю». Хотя надо бы Богу свечки ставить за то, что слова мне сейчас идут как гладкие волны по озеру Кучане.
И в частной жизни волновался классик о том же, что меня гнетет: «надеюсь, что ты моих писем списывать никому не дашь; если почта распечатала письмо мужа к жене, так это ее дело, и тут одно неприятно: тайна семейственных сношений, проникнутая скверным и бесчестным образом; но если ты виновата, так это мне было бы больно. Никто не должен знать, что́ может происходить между нами; никто не должен быть принят в нашу спальню. Без тайны нет семейственной жизни. Я пишу тебе, не для печати; а тебе нечего публику принимать в наперсники. Но знаю, что этого быть не может; а свинство уже давно меня ни в ком не удивляет». Пушкинскую почту перлюстрировала охранка, а мою жизнь перевирают современные «Сальери» и «друзья» барона Мюнгхаузена, но свинством мы с Александром Сергеевичем называем это не сговариваясь. Что приятно.
И в городе «солнце русской поэзии» работает, судя по письмам к жене, примерно как я, то есть «до низложения риз. Держу корректуру двух томов вдруг, пишу примечания… В корректуре я прочел, что Пугачев поручил Хлопуше грабеж заводов. Поручаю тебе грабеж Заводов – слышишь ли, моя Хло-Пушкина? Ограбь Заводы и возвратись с добычею». Кроме доброй традиции обнаруживать в корректуре чудеса, заводская тема - тоже совпадение. Тетка моя, архитектор, много лет провела за реставрацией Полотняного завода Натальи Николаевны, доход с которых и велит жене собрать Пушкин. Сколько себя помню, тетка все время ехала «на Полотняный» или «с Полотняного», везя с собою чертежи барского дома и рассказы о Наталье Николаевне.
Но за все эти годы мне и в голову не пришло поехать в имение, ибо по итогам школьной программы я полагала, что свой «чистейшей прелести чистейший образец» Александр Сергеевич полюбил за сногсшибательные внешние данные, а я всегда ценила простоту и внутреннее содержание comme il faut.
И только сейчас, читая письма Пушкина к жене, я понимаю, что очаровала она его тем самым comme il faut, что так умилительно описал он в Татьяне Лариной столичного периода. И ценил он эту простоту так высоко, что наказывал жене издалека: «ты знаешь, как я не люблю все, что пахнет «московской» барышнею, все, что не comme il faut, все, что vulgar… Если при моем возвращении я найду, что твой милый, простой, аристократический тон изменился, разведусь, вот те Христос, и пойду в солдаты с горя».
От совпадений Пушкинских времен я перешла ко временам «годов Вавилонского плена», как называют местные священники период с 1922 по 1992 год, когда Святогорский монастырь был закрыт советской властью. И в этих летописях, вслед за горестями революции, коллективизации и Первой мировой, вдруг ко временам немецкой оккупации нарисовались передо мною странные истории.
Первая – о том, как в 1942 году племянник брата барона Врангеля, знаменитого послереволюционного главнокомандующего белогвардейскими силами на юге России, осел в городе Остров, что недалеко от Пушкинских гор.
Я про знаменитого вояку помню у Маяковского:
Врангель прет. Отходим мы.
Врангелю удача. На базаре
две кумы, вставши в хвост, судачат:
...Влюблены в барона власть,
левые и правые.
Ну, не власть, а прямо сласть,
просто — равноправие.
... Шел волшебник мимо их.
— На́, — сказал он бабе, —
скороходы-сапоги,
к Врангелю зашла бы! —
... В «Грандотеле» семгу жрет
Врангель толсторожий.
Разевает баба рот
на рыбешку тоже.
Ну и дальше бабе у Маяковского перепадает обед, за которым следуют колотушки, потому что нечего простым пролетариям с белогвардейскими генералами за одним столом сидеть без соответствующей валюты. В общем, это история о крайнем классовом легкомыслии.
Так вот, в 1942 году 24-летний красавец Борис Врангель, желая попасть из Германии на историческую родину, коей оказалось имение его отца в Ленинградской области, выхлопотал себе через высокую родню в Берлине разрешение прибыть в Россию. Обосновал он это большой преданностью сему Отечеству. Первый вопрос, который возникает – на что рассчитывал в этой авантюре юный барон с незаконченным юридическим образованием? Похоже, на то, что немцы победят советскую власть, и немец Врангель будет в родовом гнезде наслаждаться рабством русского народа на своей горячо любимой родине,… порабощенной фашистскими завоевателями после кровавой захватнической войны. Странная мечта для патриота России, не правда ли?
Однако ради ее воплощения в 1942 году очаровательный барон запросто ходил на оккупированной территории по деревенским гулянкам, пел в церковном хоре и даже женился на скромной девушке из деревни Бобыли, что недалеко от Опочки. Сторонники барона позднее поговаривали, что он тихо осуждал поведение гитлеровцев на оккупированной территории и прочил России монархию как идеальный режим правления, а громко юноша в те годы читал стихи в библиотеке Пушкинского музея-заповедника.
Читал он их, сводя меня с ума, напару со служащим в немецкой пропагандистской роте человеком по фамилии Данзас, который и вправду оказался родственником секунданта Пушкина на Черной речке. Юный Данзас, родившийся в Петербурге, мальчиком бежал заграницу после расстрела отца, офицера армии Юденича. А в 1942 году его тоже нелегкая потянула на родину, и почему-то - в Пушкинские места.
Но и этого мало, дышите глубже: правнук Дантеса работал в то время в Опочке в немецкой военно-хозяйственной комендатуре. Думаете, это все? Ну, уж нет, у Бога есть свой ответ на любые пропагандистские парадоксы народов-завоевателей. Рядом с Дантесом в Опочке жил бывший офицер армии Юденича, белоэмигрант Александр Сергеевич Пушкин, с табличкой на дверях: «Вас может принять и выполнить заказы по пошиву одежды и ремонту народных инструментов – портной и настройщик гармоний Пушкин Александр Сергеевич».
Народная молва вещает, что порой в 1942 году маркитант Дантес и портной-настройщик Пушкин вместе ходили на могилу великого русского поэта возлагать цветы. Романтично до жути, правда?
Но самая романтичная история случилось с легкомысленным бароном Врангелем, которого в 1945 году арестовали за недогадливость – он почему-то не уехал из страны. Барон получил 20 лет исправительно-трудовых лагерей, но освободился уже в 1950-х, видимо, по амнистии. А дальше его точно направил Бог: Борис Врангель вернулся в родные края, и служил алтарником в церкви Николая Чудотворца в районе Любятово города Пскова. Вы будете потрясены, но делал он это до 1995 года, когда и скончался в возрасте 78 лет, через пять лет после реабилитации, которой барон дождался в Перестроечном 1990-м. Его могила находится на Мироносицком псковском кладбище.
Парадоксальность этой судьбы видится мне как в той настойчивости, с которой легкомысленный барон закрепился до самой смерти на изменившейся не в его пользу родине, так и в церковном пути, который он в итоге себе избрал для выражения своей любви к Отечеству. И еще более удивительно место, в которое загадочная любовь к России привела немецкого шалопая по протекции высокопоставленной Берлинской родни.
Бывшая деревня Любятово приписывает себе красивую легенду о князе, жившем тут в 16 веке, в тереме на берегу реки Псковы. Свою суженую он после свадьбы ввел в хоромы со словами: «Любя тебя, все сделаю для счастья», и с тех пор местность получила свое название, как и построенный здесь мужской монастырь с церковью. То есть это место построено на любви земной, с которой начал свой путь в России ходивший на гулянки и женившийся здесь Борис Врангель, а стало поселением духовным, чем он и закончил.
Любятовский монастырь знаменит был тем, что здесь заночевал царь Иван Васильевич Грозный, идя казнить псковичей за вольное поведение в давнее лето 1570 года, в субботу второй недели Великого поста. Наутро после ночевки пошел царь, называемый летописями князем, в монастырскую церковь к чрезвычайно почитаемой в народе чудотворной иконе Владимирской Божией Матери «Умиление». В этот момент, как повествует летописец, в храме «начаша утреннюю звонити по всему граду, и тогда слышав князь великии звон, умилился душею и прииде в чювство, и повеле всем воем меча притупити о камень, и ни единому бы дерзнути еже во граде убииство сотворити».
Таким образом Божьей милостью, явленной в Любятовской церкви, Псков в тот раз избежал, казалось бы, неминуемой резни. Как неминуемо, казалось бы, должен был погибнуть в советских лагерях легкомысленно задержавшийся в советской России к 1945 году барон Врангель. Но что-то умилило советскую власть, и она не только не убила его за решеткой, но и выпустила досрочно, чтобы он проработал алтарником Любятовской церкви до глубокой старости - в стране, которая и вправду стала барону родиной, хотя принятое им религиозное служение до Перестройки неизменно порицала.
Есть также нечто странно симметричное в судьбе легкомысленного барона и чудотворной иконы Владимирской Божией Матери, которую в 1581 году, накануне осады Пскова поляком Стефаном Баторием, монахи вынесли для самозащиты на северную сторону монастыря, к берегу Псковы. На что религиозные поляки прострелили знаменитый образ в руку и в Лик, и без церемоний заняли обитель. Тем не менее, икона «Умиление» сохранилась в храме аж до 1928 года, когда была вывезена оттуда, чтобы с 1930 года и по сей день храниться в Третьяковской галерее в Москве.
Вот и выходит, что барона Бориса Врангеля, который пел в церковном хоре для того, чтобы очаровать верующих аборигенов, и застрял в России, когда было ясно, что война немцами проиграна в прах, посадили в лагеря, где он должен был бы сгинуть. А он вышел оттуда глубоко верующим человеком, посвятившим себя служению в отделенной от государства церкви, совершенно не приветствовавшейся властями Отечества, к которому он прикипел своей загадочной немецкой душой.
А чудотворная икона Божие Матери «Умиление» отвела резню Ивана Грозного от Пскова, пережила польское нашествие и века иных тягот, и была спасена от уничтожения… советскими атеистами, догадавшимися отправить ее в ГТГ.
Церковь святого Николая Чудотворца в Любятово, кстати, была одной из немногих псковских церквей, которые не закрылись после революции. В годы Великой Отечественной, когда в Опочке стояли Дантес, Данзас и Врангель, немецкая армия разграбила храм и вывезла в Германию древние иконы, кроме мудро хранившейся в Третьяковке Богородицы «Умиление». Иконы вернули обратно после 1945 года, - правда, Любятовский древний праздничный чин XV века в 1948 году отдали в собрание Псковского музея-заповедника, где он, говорят, и находится по сей день.
К чему я все это собираю в своем воображении, выныривая после очередного дельфиньего заплыва на берег пушкиногорского озера Кучане вечером солнечного летнего дня в относительно мирном XXI веке? А к тому, что Бог – великий настройщик гармоний, как в реальной жизни, так и в сочиняемых нами историях.
Я писала стихи 30 лет, живя в России, терпеть не могла политики, кроме британской, ибо во время журналистской стажировки 1997 года на ВВС нас повели в английский Парламент, где накануне выборов лейбористы обнимались с консерваторами, объясняя нам: «страна у нас одна, так что не надо раскачивать лодку». Я после этого новостей по-прежнему не смотрела, полагая, что надо заниматься тем, на что можешь повлиять, а остальное препоручить Богу, но британский политический подход уважала. А вот ваяя свои творческие проекты, в возможность которых никто не верит, пока их не сделаешь, я грешила маловерием, ибо полагала, что Божьей помощи мне недостаточно.
А когда доходила до ручки, злилась, что «никто меня не понимает, и молча гибнуть я должна», хотя терпеливый Всевышний многократно удерживал меня от гибели во всех смыслах. Да что я! Великий Пушкин был страстен, черен и, казалось, должен бы интересоваться жаркой экзотикой, а он, душой в минувшее России погруженный, пленялся умилительной кротостью и младенческим усердием старых псковских летописцев. А потом искренне писал жене, что не делает «ничего путного», сочиняя трагедию, по завершении сам себе потом скажет «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!».
Поэт считался законченным ловеласом, любящим публичное признание своих побед, а написал жене за время путешествий в течение недолгой семейной жизни больше писем, чем близкому другу Вяземскому - за всю жизнь. Частенько отчитывался Наталье Николаевне в посланиях, что ведет себя «как красная девка», и страшно волновался, чтоб письма к жене не читали. А та была не холодной красавицею, как описывают ее в школьной программе, а той самой comme il faut, что в «энциклопедии русской жизни» запечатлена: «в малиновом берете, с послом испанским говорит».
Дантес с Данзасом стояли по разные стороны «баррикад» на Черной речке, а их потомки стали друзьями в Великую Отечественную, поселившись близ имения Александра Сергеевича, сделавшего фамилии обоих знаменитыми. И в 1942 году, согласно любимому Пушкиным источнику - народному преданию, - читали стихи великого поэта, принося на его могилу цветы раскаяния. Больше того, все это они делали в компании Александра Сергеевича Пушкина, настройщика гармоний. И заметьте, в документах написано не «гармоней» (инструментов), а «гармоний». Именно гармонии мира самонадеянно стремился настраивать на оккупированной территории Отечества бывший офицер Юденича, полный тезка «нашего всего».
И, наконец, барон Врангель неудачно пытался отвоевать Россию для царя с юга, а его легкомысленный юный родственник осел в ней с северо-запада,- в надежде прожить бойким немецким завоевателем в русском родовом поместье. А прожил загадочно вышедшим из заключения тихим алтарником церкви Николая Чудотворца в деревне Любятово, знаменитой земной любовью князя, а также чудотворной иконой «Умиление» и колокольным звоном, способными останавливать царскую резню. И, похоже, немец Борис Врангель нашел в этом всем некую гармонию, раз не уехал даже в Перестройку.
А сегодня что? А сегодня я, вылезши на берег озера Кучане, вижу, как из прибрежных кустов выходит толстяк с синей застиранной майке и пятнистых штанах, неся в руках удочку и пару свежих щук в авоське. И понимаю, что Илья Муромец как национальный символ в моей книжке про литературный бренд России пролетел, а будет все-таки Емеля. Мужик меж тем обходит меня, крича «держи, а то по воде пойдет!»
Я оборачиваюсь: девочка лет двух ловит бабочку-лимонницу у самой кромки, рискуя войти в озеро. К малышке бежит, чтоб вовремя ее подхватить, изящная принцесса в изысканном пеньюаре с кружевными оборками. Другая девочка, постарше, в аристократически простой позе писает на песочек у края кустарника. Не в кустах, где комары кусают, но и не посреди народного пляжа – соблюдает comme il faut. И весь этот девичник – очевидно, семья Емели, только что вышедшего из осоки аж с двумя щуками.
Ну, и кто теперь будет со мной спорить, что Бог – настройщик гармоний?
Trinformación
XX siglo
