Eugene
Delacroix

Что бы ни рассказывали нам родители, как бы ни готовили, ни показывали, ни убеждали. Сколько бы экскурсий мы ни посетили и скольких бы учителей ни выслушали. Первый раз все равно оказывался неожиданным, непредсказуемым, впечатления обваливались на нас с той стороны, с которой их меньше всего ожидали. Авторы Артхива рассказывают, как это было с ними впервые – эта дрожь в руках, непонятное счастье, озарение, недоумение, онемение, настойчивое желание обладать. Речь, конечно, о первой встрече с искусством.

Елена Сироид:

«Мне было лет шесть. Мама уже начала знакомить меня с репродукциями разных картин. Я послушно кивала, пока она что-то рассказывала об Айвазовском, Репине или Брюллове. Но все это совсем не задевало. Однажды увидела, как старший брат, перебирая свои марки, аккуратно подцепив пинцетом, отложил одну. Я на нее посмотрела и почувствовала нечто странное. Мне показалось, что ничего красивее я в жизни не видела. Даже сердце замерло от восторга. А на марке была репродукция картины Ивана Шишкина «Среди долины ровныя». И хотя мы с родителями часто бывали на природе, и дубов я перевидала тьму, реальный пейзаж меня еще ни разу не завораживал. А тут. Просто марка. Я смотрела на этот казавшийся бескрайним простор. На дорогу. На дерево. И чувствовала, что сейчас больше всего на свете мне хотелось бы оказаться в этой картине. В ней хотелось жить.

Я выпросила у брата эту марку и носила ее с собой повсюду. Иногда доставала из кармашка, чтобы еще раз испытать это странное чувство соприкосновения с чем-то необычным и прекрасным.

А потом я эту марку потеряла. И долго-долго горевала. К счастью, потерять то, что мне благодаря ей открылось, намного сложнее».

Андрей Зимоглядов:

«К живописи меня начали приобщать рано – занимались этим мои папа и бабушка. Бабушка была неумолима. Я искренне благодарен ей за кровавые мозоли, которыми обзавелся, сутками напролет утюжа с ней Эрмитаж, Третьяковку, Пушкинский музей. Не проявив должного благоговения перед Шишкиным, Куинджи, Айвазовским, Ивановым, я, семилетний, надолго застыл перед картиной Рокуэлла Кента «Эскимос в каяке». Помню, бабушка поджала губы (она делала так всякий раз, когда кто-то вспоминал при ней Пикассо или Малевича, или, например, джаз), но спорить не стала.

Отец немного рисовал сам. У него были роскошные, импортные, купленные по страшному блату альбомы с репродукциями, мы часами разглядывали их вместе. То, что Эндрю Уайет и Эдвард Хоппер нравились мне больше, чем его обожаемые импрессионисты, его не беспокоило.

Впрочем, одно из самых ранних и ярких моих «живописных» впечатлений не связано с громкими именами. Мне было шесть. Я сидел за столом с альбомом и акварельными красками. Из прихожей доносился негромкий гул недовольных голосов: мама отчитывала отца из-за того, что он снова пришел «с работы» позже, чем обещал. В то время отец много пил, их брак уже трещал по всем швам. Отец вошел в комнату, сел рядом (вслед ему донеслось что-то вроде «не смей подходить к ребенку в таком виде!»). «Хороший фон», сказал он, глядя на красно-желтую мазню, покрывающую лист бумаги. «Тут можно нарисовать, например, веточку». На мгновение я решил, что мама права – отец пьян и не понимает, что несет. Какая еще веточка? Тут должны быть мечи, копья, плюмажи! Папа взял кисточку и нарисовал ветку с одиноким кленовым листом – очень красивую и неожиданно уместную. Я был поражен. В тот момент мама проиграла одно из самых важных сражений – авторитет отца сделался в моих глазах непререкаемым».

Анна Сидельникова:

«До 12 лет я не читала, совсем. Потом каждая новая прочитанная книга действовала на меня как подхваченная во взрослом возрасте ветрянка – основательно, щедро, с лихорадкой, видениями, бессонницей, ощущением, что жизнь никогда не будет прежней. Отдельной радостью стала резкая смена профессии, на которую решилась мама – она стала переплетчицей. А это значит, что можно было завалиться к ней на работу – и в стопках книг, которые ей предстояло ремонтировать, откопать что-то бесценное, прижать к груди и клятвенно обещать прочитать это за пару дней. Чтобы она потом успела сделать свою работу.

Так ко мне в руки попали сразу два романа Ирвинга Стоуна: «Жажда жизни» о Ван Гоге и «Муки и радости» о Микеланджело. Я была просто одержима этими двумя - Микеланджело и Ван Гогом. Не картинами, потому что я их нигде не видела, а именно героями, художниками. Я сразу сама захотела стать художником (надо сказать, эта мечта оказалась прочной и долго не отпускала). Я мечтала воровать трупы, как Микеланджело, и изучать по ним анатомию. Я мечтала жить в солнечном Арле с другом, как Ван Гог. Смущало только немного, что я девочка, а девочек в искусстве днем с огнем не сыщешь. Но верила, что как-нибудь и с этим справлюсь. И, конечно, мечтала увидеть все те картины и скульптуры, о которых прочитала.

Первая картина Ван Гога, которую я выкопала в каком-то журнале, была «Мосуме сидящая в плетеном кресле». Я ее тут же тщательно скопировала при помощи цветных карандашей. Было очень похоже. Особенно меня увлекло перерисовывание рук – они были так выразительно сложены, что казались самым главным в картине».

Наталья Кандаурова:

«Мои отношения с искусством начались поздно. Достаточно сказать, что в большом музее я оказалась впервые не с родителями или одноклассниками, а с ухажёром. Но заочно искусством я интересовалась. И знала к этому времени, что видеть красоту в Пикассо и Малевиче – круто, а восторгаться Шишкиным, этой его фотореалистичностью (зачем, когда давно изобретён фотоаппарат?), этими окнами в природу (когда есть экспрессионисты и прочий модернизм) – отстой.

И вот мы в зале с картинами Шишкина. И с ухажёром. На которого не мешало бы произвести впечатление своим рафинированным вкусом. И я – в восторге. От Шишкина. И немножко от себя. Потому что не стесняюсь сказать: «Блин! Как же это круто! Нет, ты посмотри на песок! А какой снег! А эта лужица!»

Оказалось, что впервые видеть оригиналы картин, которые хорошо знаешь по репродукциям, - особый аттракцион, по части адреналина способный конкурировать с первым свиданием: а не разочарует ли Моне? а так ли хорош Рубенс, как принято считать? Куинджи ожидания оправдал: такой же ослепительный, как на аватарке, в смысле – на репродукциях. Ренуар – превзошёл: иные его купальщицы покруче рубенсовских. Мунк – пффф, а разговоров-то было. Впрочем, всё это вкусовщина. И только одно совершенно точно: если у вас запланирована серия свиданий с гениями, никогда не начинайте с Рембрандта – у остальных не будет ни малейшего шанса».

Ольга Потехина:

«Первыми пленившими меня «посланниками» из мира искусства были «Дети, бегущие от грозы» Маковского: шикарная репродукция чуть ли не с рождения висела в доме над кроватью. Детки и сейчас бегут над тем же ковром.

Потом пошли красавицы. Жемчужиной коллекции марок брата была большая «Диана» Веронезе. Я и богиней любовалась (красивая, нарядная!), но больше разглядывала собаку. В том же кляссере - «Продавщица фруктов» Мурильо. Это была первая из запомнившихся мне фамилий художников: такая милая, «кошачья».

1.1. Бартоломе Эстебан Мурильо "Девочка - продавщица фруктов"
1.2. Паоло Веронезе "Диана"

А у дедушки с бабушкой в деревенской хате – «Мадонна Литта» Леонардо в красивой раме. В доме учителя, члена партии, икон не было, зато была Мадонна. Она казалась мне странной, то ли дело «Неизвестная» Крамского на другой стене - настоящий шик! Как и «Всадница» Брюллова, видение из подшивки «Огонька», которую листала у других дедушки с бабушкой.

И как же без книжек с картинками?! Квартира друзей семьи - островок "другого мира": оформление в темных «барских» тонах, диковины вроде пианино с канделябрами, но главное - удобное кресло и торшер возле книжного шкафа. Дамы беседовали на кухне, пахло сладкой сдобой-ванилью, джентльмены дискутировали в кабинете – доносилось «дэ икс по дэ тэ». А я обмирала над «Алисой в стране чудес» с иллюстрациями Тенниела и тайком передавливала картинки на чистые листы.

...В общем, как честный человек, с "Алисой..." дядьЮра позволил мне не расстаться, и подарил еще одно книжное сокровище - «Конька-горбунка» в оформлении Дмитриева. Это издание у меня есть и сейчас, как и сказки Андерсена с иллюстрациями загадочного Г. А. В. Траугот (книга с цветными акварельными картинами и классический "желтый двухтомник" с графикой отца и сыновей), любимый «Щелкунчик» с иллюстрациями Алфеевского, уютный сборник стихов Маршака с рисунками-«кляксами» Лебедева. Я запоминала имена иллюстраторов – было интересно, кто же рисовал чудесные картинки».

Наталья Азаренко:

«Однажды в далеком детстве по телевизору мне попалась передача об искусстве в целом и о живописи в частности. В ней долго, подробно и с придыханием рассказывали о картине, на которой зрителю предстоит увидеть непревзойденный доселе эталон женской красоты, написанный гениальным художником. В особенности диктор предвосхищал встречу с загадкой всех времен и народов – улыбкой, над притягательностью которой ломают голову вот уже не одно столетие.

Детский неокрепший ум к такому готов не был: когда на экране наконец возник обещанный шедевр, разочарование сменялось смятением, а смятение – непониманием. На меня смотрела Мона Лиза. Какая-то крепко сбитая баба с толстой шеей, жидкими волосами и без бровей снисходительно ухмылялась тонкими губами, будто издеваясь над тщетными попытками постичь высокое искусство.

Я тогда точно решила, что для того, чтобы быть поклонником живописи, человек должен считать некрасивое красивым – это раз. Мне никогда не суждено стать ценителем прекрасного, и искусство вообще не по мою темную душу – это два. От термина «ренессанс» меня еще несколько лет слегка передергивало – это три. И, несмотря на то, что впоследствии эти детские травмы были успешно преодолены, с Джокондой отношения у нас по-прежнему весьма непростые».

Евгения Сидельникова:

«Самое раннее “художественное” воспоминание - это, пожалуй, папина книга “Стили мебели” в ярко-желтой глянцевой суперобложке. Сильнее всего меня впечатляла мебель эпохи рококо: все эти секретеры с гнутыми ножками, столы с десятками маленьких ящичков. А еще, конечно, нарисованные рядом дамы в пышных платьях и с такими высокими прическами, что их приходилось поддерживать специальными рогатинами.

А однажды я откопала в шкафу художественные альбомы и влюбилась в картину Карла Брюллова “Ольга Ферзен на ослике”. Эта женщина казалась мне воплощением красоты, я восхищенно разглядывала ее кружева, атласные ленты и туфельки. В детстве имя художника меня не интересовало, и я узнала, что это Брюллов, только много лет спустя, когда нашла репродукцию в сети. А загадочное “Ферзен” (имя девушки в альбоме, скорее всего, было сокращено до инициала) мне представлялось чем-то вроде титула. Как маркиза. Или ферзь.

Следующее воспоминание – уже подростковое – портрет Эжена Делакруа, написанный Теодором Жерико. Одно время репродукция висела в нашей с сестрой комнате. Эта картина до сих пор имеет для меня какой-то магнетический эффект. Лицо, выныривающее из абсолютной черноты, как будто светится изнутри.

И еще одно сильное впечатление, но с другим зарядом, произвела увиденная на книжной барахолке книга с названием вроде «Ужасы Гойи». На обложке, конечно же, был Сатурн, поедающий своих детей. Много лет я была уверена, что Гойя – это художник, который пишет всякую жуть. И потом очень удивилась».