Вместо тысячи книг: что расскажут эксперты о Тициане, Веронезе, Тинторетто и венецианской живописи

Джорджо Вазари о счастливой судьбе, изысканных манерах и редкостной трудоспособности Тициана:
«Более чем кто-либо из равных ему Тициан пользовался исключительным здоровьем и удачами, он от неба ничего не получал, кроме счастья и благополучия. Не было такого правителя, ученого или знатного лица, который, побывав или поживши в Венеции, не посетил бы его дома, ибо он, помимо своего исключительного художественного дарования, был обаятельным человеком, вежливым и изысканным в обращении и манерах. Он имел в Венеции целый ряд соперников, однако не очень значительных, так что он легко побеждал их силой своего искусства и своим умением приобретать и сохранять расположение знатных особ. Зарабатывал он много, так как ему очень хорошо платили за его вещи, однако было бы лучше, если бы он в эти последние годы работал не иначе как для собственного развлечения, чтобы не лишиться благодаря худшим вещам той репутации, которую он приобрел себе в лучшие годы, когда талант его еще не был на склоне и еще не тяготел к несовершенному. Когда Вазари, автор настоящей истории, был в Венеции в 1566 году, он посетил Тициана, как своего лучшего друга, и нашел его, несмотря на его большую старость, за работой с кистями в руках; он получил большое удовольствие от его произведений и от беседы с ним…"

Художник Якопо Пальма младший о самокритичности Тициана:
«Он смотрит на картину как на своего заклятого врага, выискивая одни лишь недостатки и несовершенства».

Бернард Беренсон об опьяняющей и свободной радости жизни как главном качестве творчества Тициана
«Картины Тициана… полны неизбывной радости жизни и веры в её ценность и неповторимость. Какое множество шедевров можно предоставить в доказательство этого! Полная мощи, вздымается Богоматерь над покорной ей вселенной в картине Тициана «Вознесение Марии». Кажется, во всём мире нет силы, которая могла бы противостоять её собственному взлёту на небо. Ангелы не поддержиают её, а воспевают победу человеческого бытия над бренностью, и их ликующая радость действует на нас подобно восторженному взрыву оркестра в финале «Парсифаля» Вагнера.

Взгляните на «Вакханалию», хранящуюся в Мадриде, или на «Вакха и Ариадну» в Лондонской Национальной галерее! Как захлёстывает их радость, бьющая через край! Здесь нет никаких коллизий, лишь одно ощущение свободной, сияющей и страстной жизни, почти опьяняющей нас».

Варлам Шаламов о Тициане и императоре Карле V:

Прославленный солдат был гибче Тициана,
Карл быстро подскочил, нагнулся, подал кисть,*
Дарующую жизнь и смерду, и тирану
Прикосновением магической руки.

Придворный шум застыл при этой странной сцене,
Не виданной от века никогда.
Но Карл сказал: «Я только цезарь,
И Тициану рад служить всегда.

Я закажу ему и тем избегну тлена,
И разрешу бессмертия вопрос,
Портретов будет два: один герой военный,
Второй — старик, иссохший весь от слез».

И сохранилось два прижизненных портрета.
Противоречий истина полна.
Здесь два характера, два мира, два сюжета,
Две философии, а кисть была одна.

*Легенда говорит, что однажды, когда Тициан писал портрет

Портрет – реалистичный жанр, изображающий существующего в действительности человека или группу людей. Портрет - во французском прочтении - portrait, от старофранцузского portraire — «воспроизводить что-либо черта в черту». Еще одна грань названия портрет кроется в устаревшем слове «парсуна» — от лат. persona — «личность; особа». Читать дальше

Карла V и у него из рук выскользнула кисть, «властелин половины мира» любезно поднял кисть и вручил её художнику, тем самым оказав ему невиданную честь.

Александр Бенуа об отношении Тициана к любви и о том, что общего у Тициана и Толстого:

«В 1530 году умирает его жена, и потеря эта лишает дом Тициана прежней уютности. Дети подрастают, и художник принужден заботиться об их благополучии, об их карьере. Все эти обстоятельства вместе взятые удаляют Титана все более и более от нежных мечтаний и развивают в нем, человеке от природы мудром, внимательном к жизни и упорно сосредоточенном, необычайную глубину познания жизненных явлений и людских характеров. Тициан и теперь не возносится, подобно Микель Анджело, в сферы мистики, не углубляется в вопросы смерти и воскресения, конца и начала, возмездия и греховности, но тем более интенсивно он охвачен всей жизненной борьбой, великолепием страстей и красотой всевозможных коллизий.

Параллельно с этим в нем образуется и новое отношение к природе. На смену прежним „аркадийским нотам“ появляются в его живописи фанфары ликования, „органный рев“ ужаса, пение грандиозных ангельских хоров, наконец — и это главная сила Тициана — гимны торжествующей любви, вернее, торжествующей страсти, прямо непостижимые по силе в этом глубоком старце. Есть что-то общее между Тицианом и Толстым.

Но только Толстой, также плененный до самой старости соблазнами плоти, боролся с ними, клял их, видел в них предельный ужас жизни. Тициан же в этом, как и во всем, остался верен себе, и, не будучи развратником, не переставал славословить любовное прельщение, видеть в женской ласке высшее счастье».

Гуманист Паоло Джовио о совершенстве и доступности Тициана:

«В работах венецианца Тициана мы видим черты такого совершенного во всех отношениях искусства, что любой, даже самый далёкий от живописи человек в состоянии его понять».

Владислав Ходасевич о том, как Веронезе сумел оправдаться перед инквизицией, и о том, почему художник превращал Назарет, Вифлеем и Галилею в Венецию:

«…Веронезу, за слишком великолепное и пиршественное изображение евангельских событий, пришлось держать ответ перед судом инквизиции. Объяснения, данные им суду, великолепны. Никаких мотивов своего поступка, кроме чисто художественных, он не указал, никаких оправданий, кроме эстетических, не представил. Он говорил, что изображал евангельские события так, как ему, художнику, представлятся нужным и подобающим, то есть так, как ему подсказывала его художественная совесть. И так высоко было у судей уважение к свободе творчества, что Веронез был оправдан самой инквизицией.

Но как ни замечательны объяснения Веронеза, главного он все-таки не сказал или не захотел сказать. Иначе бы он поведал монахам, что рядить евангельских лиц в пышные платья венецианских патрициев; приводить горбатых шутов, карликов и собак на брак в Кане Галилейской; заставлять каких-то солдат, не обращая внимания на присутствие Христа, с аппетитом уплетать вкусные кушанья и жадно опорожнять кувшины; миг Благовещения переносить из бедного назаретского домика в мраморный венецианский дворец и т. д. и т. д. — ко всему этому его побуждало не только желание использовать известные живописные эффекты, но и нечто более сложное. Он сказал бы, что мир, в котором вот сейчас живет он, Веронез, так мил ему, так прекрасен, что расстаться с этим миром ему не хотелось даже ради самых святых мест и самых святых минут. И что, пожалуй, сама обитель Господа не понравилась бы ему, если она ничуть не похожа Венецию».

Шарль Бодлер о благородстве и жизнерадостности палитры Веронезе и о том, как краски зависят от характера художника:

«Богатство цвета иногда не исключает совершенство рисунка — примером является искусство Веронезе, который одинаково хорошо оперировал и тем, и другим. Однако чаще всего бывает, что цвет и рисунок стоят между собой в таких же отношениях, как пятно и поглощённая им точка.

Яркость и насыщенность цвет приобретает по воле художника, которая зависит от его натуры. Вы никогда не замечали, что цвета, как и люди, бывают весёлые и печальные, шаловливые и угрюмые, банальные и оригинальные? Цвета Веронезе благородны и жизнерадостны».

Джорджо Вазари о том, как Веронезе наградили золотой цепью за изображение прекрасных музыкантш, и о том, что любовь неразлучна с музыкой:

«Ему же (Паоло Веронезе — ред.) прокураторами Сан Марко было поручено написать тондо по углам потолка Никейской библиотеки, где хранились драгоценнейшие греческие книги, оставленные Синьории кардиналом Виссарионом. А так как названные синьоры, приступив к росписи этой библиотеки, обещал тем, кто выполнит работу лучше других, сверх обычного вознаграждения, почётную награду, заказы были распределены между лучшими живописцами Венеции того времени. По окончании работ, после того как живопись была подвергнута тщательному осмотру, золотая цепь была возложена на шею Паулино, как на того, чья работа была признана лучшей из всех. Картиной же, принёсшей ему победу и почётную награду, была та, на которой была изображена Музыка, на ней были написаны 3 прекраснейшие юные женщины, одна из которых, самая красивая, играет на большой виолончели, глядя вниз на гриф инструмента и повернувшись ухом и всей своей фигурой так, будто она, затаив дыхание, очень внимательно прислушивается к звукам; из остальных же двух одна играет на лютне, а другая поёт по нотам. Рядом с женщинами бескрылый купидон играет на гравечембало, показывая этим, что музыкой порождается любовь или же любовь всегда сопутствует музыке, а в знак того, что любовь никогда не расстаётся с музыкой, амур изображён без крыльев. Там же изобразил он Пана, бога пастухов, согласно поэтом с многоствольной флейтой из древесной коры, какую в качестве обета жертвуют ему пастухи-победители в музыкальных соревнованиях».

Бернард Беренсон о веронской беспечности и секрете очарования Веронезе:

«Верона, находившаяся под протекторатом Венеции, не отличалась прогрессивным образом мысли, и ее жизнь, простая, здоровая и беспечная, не была затронута приближающимися политическими потрясениями. Но если город медленно поддавался подлинно культурным воздействиям, то мода проникала в него быстро. Испанские фасоны одежды и испанский придворный этикет скоро дошли и до Вероны, и мы находим их в картинах Паоло Веронезе в прекрасном сочетании с цветущим видом, беззаботностью и простотой нравов её обитателей. Эти отлично уживающиеся между собой противоречия составляли главное очарование живописи Веронезе, пленяющей нас и по сей день, так же как она, очевидно, пленяла современных ему венецианцев; последние, достаточно искушённый в искусстве, полностью оценили в его творчестве эту счастливую совокупность церемонного этикета и роскоши с чисто детской непосредственностью чувств».

Павел Муратов, автор книги «Образы Италии», о современности Веронезе и его свободе от предрассудков:

«Невероятный и невообразимый среди нашего обихода Веронез оказывается, однако, каким-то родным братом наших художников. Делакруа нашел бы многие свои мечты осуществленными на вилле Мазер (имеется в виду вилла Барбаро в местечке Мазер, расписанная Веронезе — ред.), и Сезанн подписался бы под плодами и листьями, написанными на ее стенах. Живописное возрождение

Преодолев страх перед собственным отображением в воде, человек захотел этот фантом удержать. Испробованы были всевозможные средства: емкости с водой, полированные поверхности, эксперименты с оловом и пр. Наконец, многовековые опыты завершились тем, что все мы можем себя видеть с утра до вечера, и зеркало из загадочного и зловещего превратилось в заурядный предмет обихода. Но в истории живописи у зеркал была и продолжается бурная и яркая жизнь. Так за что же их так полюбили художники? Читать дальше

, которым Делакруа, Мане и Сезанн прославили XIX век, бессознательно продолжило оборвавшуюся раньше времени венецианскую традицию. Сами того не зная, великие живописцы недавнего прошлого оказались классиками, венецианцами…

По своему темпераменту, по всему душевному складу Веронез представляется близким к живописцам современности. В этом великолепном как будто бы венецианце было нечто от парижской богемы XIX столетия. Все биографии Веронеза рисуют его простодушно и всецело преданным делу живописца, не желающим знать никаких ограничений своему искусству со стороны церковной традиции, не стремящимся ни превзойти во что бы то ни стало своих соотечественников, ни угнаться за такими всеобщими знаменитостями, как Микельанджело. Веронез был равнодушен к почестям и земным благам, и скромная надгробная плита его в полу Сан Себастьяно составляет такой необходимый контраст рядом с блеском его живописи в сакристии. Он был свободен от тяжелой умственности гуманизма, от суеверий величия и предрассудков вельможности, которыми был полон Тициан».

Павел Муратов о подробностях биографии Тинторетто:

«Эпоха грандиоза, славы и роскоши Венеции приходится между годами Камбрейской лиги и битвы при Лепанто, между 1508 и 1571. Жизнь и деятельность Тинторетто охватывает этот промежуток времени. По рождению он не был призван к участию в пире важных сенаторов и пышноволосых патрицианок, которых так много писал впоследствии. Маленький красильщик и сын красильщика, он родился в отдаленном квартале близ пустынного ныне бассейна Мизерикордия. Там до сих пор показывают место, где стоял его дом, напротив церкви Мадонна дель Орто. В этой церкви он погребен. Узкий канал ведет туда мимо старого здания, служившего когда-то складом товаров для восточных купцов; на его стене еще сохранился барельеф, изображающий человека в чалме, который ведет верблюда.

В этом отдаленном и тихом квартале, откуда видна лагуна и за ней вдали снежные горы, Тинторетто провел всю жизнь. То немногое, что известно о нем, указывает, что и в жизни также он держался „в стороне“ от других. Он не водил дружбы с Аретином, как Тициан, и не принимал участия в его оргиях. Есть что-то волчье в лицах Аретина и Тициана, но лицо Тинторетто — удивительно человеческое, очень светлое человеческое лицо. Он представляется высоким, сильным стариком с благородными мягкими чертами, с седой бородой и блестящими глазами. У него был непреклонный, прямой нрав; люди, не любившие его, должны были его бояться. Когда Аретин стал слишком дерзко бранить его, Тинторетто пригрозил ему пистолетом, и тот замолчал. Этот человек, ни перед чем не отступавший ни в искусстве, ни в жизни, любил музыку. Его любимым развлечением были домашние концерты, в которых принимали участие он сам и его дочь, отличная музыкантша и недурная портретистка».

Джорджо Вазари о месте Тинторетто в венецианской живописи:

«В искусстве Венеции Тинторетто является странным, необычным, решительным и, вообще, самым непредсказуемым живописцем».

Адольфо Вентури, итальянский историк искусства, о «скальпеле» Тинторетто:

«Тинторетто успешно соперничает с „манерой гранде“ гениального скульптора Микеланджело, мастерски освоив прием светотеневой моделировки, которым он орудует как скальпелем — для вырезания этих полных экспрессии форм и объемов».

Бернард Беренсон о жизненности библейских картин Тинторетто и сочетании колоссальных объемов с элегантными линиями:

«Поэзия и религия были близки Тинторетто не в силу греко-римских традиций или предписаний церкви, а потому, что они обе были лично ему нужны, как любому другому. Они заставляли забывать корыстную жестокость жизни, поддерживали в труде и утешали в разочаровании. Религия была ответом на вечно живущую в человеческом сердце потребность любви и веры…

Поэтому Тинторетто, не колеблясь, превращал каждую библейскую легенду в картину, которая выглядела так реально, как если бы это был эпизод, заимствованный из жизни, происходивший у него на глазах и проникнутый к тому же личным настроением.

Несмотря на колоссальные размеры фигур, Тинторетто в построении форм женского тела всё же не избежал влияния маньеризма с его преувеличенно элегантными и изысканными линиями…»

Павел Муратов о том, что потемневшие «музейные» Тинторетто и Тициан не всегда соответствуют истинному колориту этих художников:

«Какого Тициана, какого Тинторетто в самом деле видим мы при беглом обзоре наших знаменитых галерей, где одинаковая почернелость красок и одинаковая пожелтелость лака сообщает всему „канонический“ музейный тон? Подлинный Тинторетто был несомненно за тысячу верст от этих черных, бурых и асфальтовых холстов, носящих его имя, но являющих лишь руины его искусства. Лишь после терпеливых розысков и прослеживаний того, что счастливо сохранилось местами из его красок, можно угадать истинную его палитру. И только после свидетельства мадридского Прадо, где условия воздуха предохранили краску от разрушения, можно узнать подлинный колорит Тициана».

Максимилиан Волошин о венецианских настроениях, фактурах и колорите:
О пышность паденья, о грусть увяданья!
Шелков Веронеза закатная Кана,
Парчи Тинторетто… и в тучах мерцанья
Осенних и медных тонов Тициана…

Как осенью листья с картин Тициана
Цветы облетают… Последнюю дань я
Несу облетевшим страницам романа,
В каналах следя отражённые зданья…

Венеции скорбной узорные зданья
Горят перламутром в отливах тумана.
На всём бесконечная грусть увяданья
Осенних и медных тонов Тициана.