До и после: как революция изменила жизнь и творчество Репина, Кустодиева, Шагала, Нестерова, Бродского

То, что Исаак Израилевич Бродский не обделен талантом, стало заметно рано: в 13 лет он поступил в Одесское художественное училище, оттуда его без экзаменов взяли в петербургскую Академию художеств, где шустрого паренька заприметил Репин.

Бродский своего ментора боготворил, но к жанровой живописи был равнодушен — пейзажи привлекали его больше. Что бы ни рисовал Бродский в начале своей удивительной карьеры — лошадку, везущую хворосту воз, или пляску солнечных пятен на деревенской веранде — во всем чувствовалось влияние другого репинского ученика — Серова-не-портретиста.

За Лениным последовали Дзержинский, Сталин, Ворошилов — ударными темпами Бродский увековечил весь партийный пантеон (или, если хотите, паноптикум). Лирических пейзажей он больше не писал. Безыдейные березки срыл экскаваторный ковш. Снулая поэзия осенних аллей канула в котловане перманентного социалистического строительства.

Само собой, этот курс приносил дивиденды. У Бродского была просторная квартира и Орден Ленина, он хорошо зарабатывал, с 1934 — руководил Академией художеств. В 37-м, когда многие из его коллег с тревогой вслушивались в ночные шорохи — не раздастся ли в парадном топот кирзовых сапог, Исаак Израилевич не без успеха выставлял своих Лениных в Париже.
Неудивительно, что многие ему завидовали, многие — считали приспособленцем.

Чуковский писал о Бродском, что живет он «пышно и нудно», что он дюжинами пишет для сельсоветов и клубов одинаковые «Расстрелы коммунистов в Баку», что «его талант ушел от него вместе с тонкой талией и бледным цветом лица».

Самое же удивительное во всей этой истории то, что жертвовать своими принципами Исааку Бродскому не пришлось: его роман с советской властью был взаимным, счастливым и искренним. Левым он сочувствовал еще будучи студентом. Октябрьскую революцию считал не удачно остановившимся на его этаже социальным лифтом, а безусловным демократическим благом. Он искренне умилялся, когда Ленин, наотрез отказывавшийся позировать, все же старался поменьше двигаться, когда замечал, что его рисуют. Искренне любовался коммунистическими съездами, конгрессами, «стройками века» и прочими, казалось бы, эстетически спорными мероприятиями. С новым мировым порядком они совпали как две идеально подогнанные детали одного механизма.

Репину во все времена случалось становиться заложником однобоких тенденциозных трактовок. Современники считали его (к слову, автора первого «официального» портрета Николая II) главным критиком самодержавия. Находили обличительные интонации в самых нейтральных (а иногда и вполне бравурных) сюжетах. Василий Розанов, к примеру, разглядел в небезызвестном «Торжественном заседании Государственного совета» «Карфаген перед разрушением». С приходом советской власти (и особенно после смерти самого художника) Репин и вовсе был сведен к расхожей формуле: «певец боли и гнева народного». Его личная неприязнь к Николаю, антимонархический и антиклерикальный пафос (который, конечно, на репинских полотнах встречался) были большевикам слишком выгодны, чтобы не наделить подходящей идеологией хоть «Крестный ход в Курской губернии», хоть тех же «Бурлаков».

Сам Репин, разумеется, был не так прост. Обладатель острого языка и зрения, эмоциональный, безжалостно внимательный к человеческим слабостям, он никогда не оставался равнодушным наблюдателем. Но то, что он не испытывал симпатии к угнетателям, не означает, что ему нравились угнетенные. Если Репин видел быдло, он рисовал быдло со всеми его «жидовством, сумасшествием, энтузиазмом и святой чистотой». И скидок не делал ни конституционным манифестациям, ни крестным ходам.

1917-й круто изменил жизнь Марка Шагала: советская власть внезапно назначила его уполномоченным комиссаром по делам искусств в Витебской губернии. В Витебске, где его помнили чудаковатым, вечно перепачканным селедкой и красками пацаном, Марк Захарович сразу сделался важным человеком. Теперь у него были личная охрана и мандат — по легенде, выданный самим Луначарским. Пламенным революционером Шагал не был. Этой «путевке в жизнь» он предпочел бы другую — в Париж (куда, собственно, и собирался непосредственно перед назначением). Но возможностью воспользовался: Витебск он искренне любил и мечтал основать здесь художественную школу.

Что касается вопроса «как сотрудничество с большевиками изменило живопись Шагала?», ответить на него несложно: никак.

Михаил Нестеров — человек не столько религиозный, сколько верующий — всю свою жизнь писал Россию в ореоле православной мистики. России это убранство было к лицу: идее богоизбранности, «особого пути», художник умел придать негромкое очарование, реализовать ее без характерного патритического подвыва и свойственного подобным высказываниям национального шовинизма. Михаил Васильевич определенно не был ни весельчаком, ни даже оптимистом. Но сквозь тихую грусть, одиночество и аскезу его полотен проглядывали и покой, и воля, и надежда и, если не благодать, то ее обещание. Основным мотивом его дореволюционных картин было духовное возрождение — душа народа шла к Богу верной дорогой.

После 1917-го главной темой в религиозной живописи Нестерова стало покаяние: его вера в то, что богоизбранный народ все понял и сделал правильно, кажется, пошатнулась.

Разумеется, заявлять подобное во весь голос Нестеров не мог. К примеру, картину «Страстная седмица» (где вместе с простым людом каются представители интеллигенции — Гоголь и Достоевский) он писал тайком. А окончив работу в 1933 году, на всякий случай, датировал ее «несознательным» 1914-м. Это сошло ему с рук.

Талант Бориса Кустодиева был очевиден и востребован при всякой власти. Чиновники царской России закрывали глаза на его оппозиционные шалости в журналах «Жупел» и «Адская почта», и поручали написать Александра I и Николая II. Большевики мирились с тем, что не так давно Борис Михайлович числился едва ли не главным придворным портретистом, и велели, например, украшать Петроград по случаю годовщины свержения монархии. Кустодиев не отказывал и не только из соображений самосохранения — похоже, он не видел в подобных заказах ни конфликта интересов, ни компромисса. Подобно многим, он был очарован революционными идеями. Подобно многим, был разочарован их воплощением. Ему доводилось живописать Ильича или, скажем, рекламировать газету «Известия». Даже такую работу Кустодиев выполнял добросовестно. Но время от времени разочарование — скорее всего, подсознательно — проявлялось. И какой-нибудь «Большевик» (композиционно напоминающий небезызвестный макабр из того же «Жупела») обретал неожиданно зловещее звучание.