Штрихи к портрету Татьяны Яблонской: творить во имя жизни и жить во имя искусства

Татьяна Яблонская мечтала о своей будущей профессии еще начиная со школы. Она рассказывала, что всякий раз, когда видела на небе падающую звезду, то загадывала одно лишь желание — «быть хорошей художницей». Хотя она была наделена и другими талантами, в том числе даром рассказчика.

В том, как она описывает детские годы, проведенных на Западной Украине, слышится настоящая поэзия: «Осень. Бесконечные дожди. Все же западная область. Весь потолок в зелено-желтых разводах от дождя. Капли собираются, собираются, сливаются в одну тяжелую желтую каплю и — кап! — падают на пол в подставленную тарелку. На полу в разных местах стоят миски, тазики. Из звуков падающих капель получается интересная музыка. Лежишь на своем диване с продавленными пружинами, смотришь в потолок на эти собирающиеся капли, пытаешься уловить мелодию в этих звуках… Я опять прислушиваюсь к ритму падающих капель. Точка — тире, точка, точка. После того как вода слита, ритм изменился — капли падают реже. Мелодия уже не такая веселая, под нее легче засыпать».

Татьяна Яблонская была довольно прямолинейной и могла не сдерживаться в высказываниях — потом очень переживала, что наговорила лишнего. Особенно трудно приходилось при советской власти, когда за любое неосторожное слово можно было впасть в опалу. Причем не всегда удавалось понять причину немилости властей. Художница вспоминала, как картина «Перед стартом» стала очень популярной после одной выставки, ей даже должны были присудить за нее Государственную премию. Но в последний момент что-то пошло не так: «Картину… сняли с подрамника, и она долго валялась в подвалах Музея украинского искусства, — рассказывала Татьяна Ниловна. — Вместо премии она получила какие-то бранные эпитеты… В институте началось „гонение на ведьм“. Но меня выручала любовь к жизни и восторженность».

Художница отказалась сотрудничать с «органами» еще во время учебы в художественном институте. Она была старостой курса, и ее вызывали для разговора (на самом деле, для вербовки в секретные сотрудники). Когда расспрашивали о других студентах, Яблонская отвечала, что ничего не знает и не может ни о ком рассказать ничего особенного. К сожалению, всегда находились более сговорчивые студенты. «Училась же я в институте в самые жуткие времена — поступила в 1935 году, — вспоминала художница. — На каждом курсе и, наверное, в каждой комнате общежития был сексот (секретный сотрудник). И недостаточно осторожных и откровенных „брали“ — то одного, то другого. И никакой реакции на курсе! Обо всем говорят, а о нем, забранном, — ни слова, ни намека, никакого любопытства. Упал. Убит. „Ряды, сомкнись!“ Как ни в чем не бывало. И жили, и работали по-прежнему, весело, с энтузиазмом».

Качеством, которое помогало Яблонской выживать и в трудные военные годы, когда приходилось браться за любую работу, в том числе сельскохозяйственную, и во времена несправедливой критики советских цензоров, было жизнелюбие. «Мама была жизнерадостным человеком, — вспоминала дочь художницы Гаянэ Атаян. — У нее был характер победителя. Радость в ней была сильнее других эмоций. Отсюда — картина „Хлеб“, или то же „Утро“».

Прекрасная иллюстрация к словам дочери — то, как Татьяна Ниловна описывала в 1950 году замысел своей следующей картины: «Весна, сквер, сверкающее солнце и масса разных детишек. Много-много. Высыпали. Такая жажда жизни. Как трава весной из каждой щелки лезет. Грудные, побольше, разные и удивительно симпатичные. Возятся в песке. И тени на земле. И птицы чирикают. Все живет, все хочет жить. Мне эта тема представляется очень значительной, жизнеутверждающей и нужной. Представляете? По-моему, она не будет смотреться лишь мелкой бытовой сценкой. Активность жизни. Неудержимость. И радость жизни. Все должны быть проникнуты радостью жизни. Живучесть. Недавно видела какой-то косогор. А на нем в разные стороны лезут какие-то кустики. Все лезут, все растут, все хотят жить».

Яблонская щедро делилась радостью с окружающими. У нее дома проходили семейные праздники, на которые собирались ее сестра, брат с супругами и детьми, три ее дочери, а потом уже и внуки. Художница участвовала в домашних новогодних представлениях, играла и Деда Мороза, и волшебницу. Помогала изготовить для внука картонные рыцарские доспехи и расписывала их акварелью. Собирались у Яблонской дома и студенты — обсуждали за чаепитием сложные моменты, дискутировали. А Татьяна Ниловна могла спонтанно поделиться с ними своей радостью — новым освоенным упражнением из йоги, которой она какое-то время увлекалась.

В то же время в ее мастерской всегда царил идеальный порядок. По воспоминаниям Тиберия Сильваши, который был учеником Яблонской в Киевском Художественном Институте, обстановка в ней существенно отличалась от обстановки в других институтских мастерских: там никогда не было «художественного беспорядка». Татьяна Ниловна стремилась к гармонии во всем, в том числе и на холсте. Сильваши рассказывал: «Она говорила, живопись должна быть такой, что если мысленно проведешь рукой по поверхности холста, она не должна наткнуться ни на одно препятствие, ни на один угол или шероховатость. На ее холстах это есть. Они идеально гармонизированы и уложены на одной плоскости. Это колоссальное умение».

Художница была чрезвычайно строга в оценке собственной работы. Она могла делать сотни эскизов одной картины, пока не находила ту самую композицию, которая соответствовала бы ее замыслу. Если учесть, что при этом она была скора на расправу, то могла проткнуть в порыве досады неудачный, по ее мнению, холст. Яблонская даже сжигала уже готовые работы: этой судьбы едва удалось избежать знаменитой картине «Утро» — художница сочла его «анти-живописным». Но, к счастью, поддалась уговорам окружающих ее пощадить.

Татьяна Ниловна чутко реагировала на нужды окружающих, и если кому-то требовалась ее помощь, она старалась сделать все от нее зависящее. В 1950-х годах она была депутатом Верховного Совета и выполняла простые просьбы простых людей: могла помочь и шифер достать, и ребенка в детский сад устроить. А на заседаниях Совета тоже продолжала писать: делала зарисовки сидящих перед ней депутатов.

Когда эпоха закончилась, художница, как и многие другие творческие люди, которым приходилось сталкиваться с советской цензурой, вздохнула с облегчением. «Казалось бы, я всегда писала все, что хотела и даже как хотела. Но, теперь, после того как рухнула вся система, ясно чувствуешь, от чего мы избавились, — писала она. — Раньше мы этого гнета подчас и не ощущали, так как были рождены в рабстве. А сейчас так бы хотелось некоторые свои картины написать совсем свободно, раскрепощенно, навсегда изгнав из сознания немигающие глаза страшного, молчаливого цензора».

Дочь Гаяне подтверждала, что в живописи Яблонская не ориентировалась на востребованность сюжетов у действующей власти: «Мама всегда оставалась собой, никогда не была конъюнктурщицей: все ее работы, написанные в стиле соцреализма, вдохновлены жизнью, реальными впечатлениями, они искренние — потому больше, чем просто советская живопись».

Потребность творить была для художницы такой же жизненно важной, как возможность дышать. Когда после инсульта в 1999 году она не могла больше писать правой рукой, то начала учиться работать левой. Татьяна Ниловна находила вдохновение в повседневных вещах: ежедневно меняющемся пейзаже за окном, скромных букетах полевых цветов или оставленной после завтрака на столе посуде. Она просила не трогать и не переставлять случайно расставленные чашки, поскольку считала, что если их компоновать нарочно, то получится уже совсем другая картинка.

Ее жизнелюбие нисколько не угасло с ограничениями, которые принесла с собой болезнь. Этот вызов она принимала для открытия новых возможностей: «Теперь я пришла „на круги своя“, — писала она. — Чувствую, что я полностью свободна в творчестве. Пишу из окон и поблизости от своего дома. Это „сужение горизонта“ напротив его расширило для меня — открыло красоту и поэзию там, где я их раньше не видела. У каждого из нас есть свое окно, в которое смотрит Природа».

Яблонская писала пастелью практически до последнего вздоха: работа «Колокольчики» написана в предпоследний день ее жизни.

Глядя на нее, вспоминаешь рассуждения художницы о вдохновении: «Удивительно, что именно такой „простак“ как Репин, сказал, что в произведении искусства должна ощущаться какая-то „неуловимая мечта“! …В самом деле, у меня только тогда появляется желание писать, когда я вдруг почувствую, как природа или интерьер, какой-либо объект будто покрывается какой-то невидимой поэтичной прозрачной поволокой… Разливается какое-то волшебное поэтическое состояние. Появляется та самая „неуловимая мечта“. Лучше слова не придумаешь. Надо быстрее писать, как можно дольше удержать в себе эту „неуловимую мечту“. Не отпускать, пока она хоть немного не будет выражена. Если хотя бы намек на нее удастся схватить, он уже будет драгоценный».