войти
Войдите на сайт
Залогиньтесь, чтобы использовать максимум функций Артхива
Владимирка
Исаак Ильич Левитан • Живопись, 1892, 79×123 см
Описание картины «Владимирка»
Весной 1893-го года репортёр «Петербургской газеты», посетив Передвижную выставку, разразился бранной рецензией: «Темой для картин служит природа России. Выбраны самые неприглядные, «серые» мотивы. Что может быть скучнее «Владимирки – большой дороги» г. Левитана…»
Но для русского социума рубежа XIX-XX веков «Владимирка» (или, как написано в углу картины рукой Левитана, «Володимирка») стала одним из главных художественных документов эпохи. Как «Аппиева дорога при закате солнца» Александра Иванова подводила исторический итог империи Римской, так и дорога, написанная Левитаном, казалась многим революционно настроенным умам чем-то вроде отсроченного приговора другой империи – Российской.
В тот 1892-й год Исаак Левитан и Софья Кувшинникова проводили свой «этюдный период» в имении Сушнева Городок, неподалёку от «пушкинской» станции Болдино Нижегородской железной дороги. Это был уже шестой год, как они были вместе, и каждое лето ознаменовывалось обязательной экспедицией в те места средней полосы России, так любимой Левитаном, где можно было рассчитывать отыскать неизбитую натуру для пейзажей. У Левитана и Софьи Петровны сложился особый уклад кочевой жизни: она, со свойственным ей умением превращать в красоту тривиальные предметы, создавала уют, заботилась, чтобы в ранние зябкие утра Левитан был тепло одет, забиралась вместе с ним в самые отдалённые лесные уголки. Когда оба чувствовали, что работа пресытила их, они вспоминали еще об одной, помимо искусства, роднящей их страсти – охоте. И он, и она были заядлыми, страстными охотниками. Левитан мог провести с собакой и ружьём по нескольку дней без пищи в лесу, а Софья Петровна, с шиком носившая брюки и охотничьи сапоги, в выносливости даже превосходила Левитана. Вернувшись измотанные после охотничьего марафона, где они превращались из соратников в соперников, Левитан и Кувшинникова молча вытряхивали ягдташи и считали добычу – кто больше?
В один из позднеавгустовских дней Левитан и Софья Петровна опять отправились на охоту. Альбомы, этюдники – всё это осталось дома: они собирались пострелять, и рисование не входило в их планы. Блуждая несколько часов в малознакомом лесу, Левитан и Кувшинникова, наконец, вышли из него и набрели на не знакомую им дорогу.
День выдался тёплый, душный, бессолнечный и уже клонился к вечеру. Над огромной открытой равниной с убегающими вперёд колеями утоптанной дороги нависло серое небо, по цвету и рисунку которого трудно было судить – то ли сейчас хлынет дождь, то ли на краткий миг распогодится перед закатом. Нависшая над дорогой тишина казалась звенящей. Низкие кустарники и перелески уводили взгляд куда-то вдаль. Путники дошли до придорожного «голубца» – сбитого неизвестно кем и неизвестно когда деревянного столба с «домиком», скрывающим под своими сводами бумажную иконку. От времени она выцвела и затрепалась, и богомолка в чёрном, бредущая впереди художников, не стала останавливаться, а только быстро перекретилась и попылила дальше по дороге.
Кувшинникова и Левитан дошли до покосившего «голубца» и присели отдохнуть. И тут художника осенило – да это же легендарная Владимирка! Тот проклятый тракт, по которому много десятилетий гнали колодников по этапу в Сибирь!
Когда картина стала легендарной (а многие современники Левитана именно «Владимирку» называли его главной картиной, «вчитывая» в неё социально-обвинительный и едва ли не революционный подтекст), многие искусствоведы и просто зрители пытались отрефлексировать, что чувствовал и о чём думал в момент своего неожиданного прозрения Левитан. Быть может, он увидел воочию измученных людей, тяжело бредущих по Владимирскому тракту под нещадно палящим солнцем? Услышал кандальный звон, ругань жандармов и стоны несчастных? Представил, как у этого самого трухлявого «голубца» им позволяли недолгую должгожданную передышку?
Биографов интересует даже такая, казалось бы, мелочь – а была ли у Левитана возможность тут же, прямо в этот же день и час, зафиксировать дорогу и своё впечатление от неё?
«Исаак Ильич достал карандаш, – пытается представить этот момент писатель Иван Евдокимов, – бумаги не нашли в карманах ни Левитан, ни Кувшинникова.
– Разве вынуть из патрона и разгладить, – серьезно сказал Исаак Ильич. – Кажется, я делал пыжи из чистых клочков.
Софья Петровна засмеялась, подумала, просияла и полезла в сумочку с провиантом. Там оказался в продолговатой коробочке дамский надушенный носовой платок. Левитан нежно и благодарно взглянул на догадливую подругу. На двух сложенных вместе ягдташах с тетерками и утками Исаак Ильич разложил платок, Кувшинникова его подержала за концы, и карандаш быстро силуэтом зарисовал голубец».
Левитан стал торопить подругу: нужно как можно скорее найти дорогу назад и постараться пораньше лечь спать, а завтра с раннего утра он уже будет на этом месте с этюдником и бумагой.
«Владимирку» Левитан написал быстро, понадобилось лишь несколько сеансов. Они с Софьей Петровной попеременно тащили тяжелый габаритный холст и мольберт от Городка до Владимирского тракта и устанавливали его неподалёку от «голубца». Левитан не стал писать фигуры колодников – ему незачем было состязаться с репинскими «бурлаками». Гамма чувств от тихой грусти до глубокой скорби у Левитана выразилась через сумеречный предвечерний пейзаж, через почти монохромную, изысканно-скупую палитру с тончайшими цветовыми переходами, через безлюдное и щемяще-тоскливое серое шоссе, текущее в неизвестность, через тянущиеся навстречу зрителю облака, создающие интересный эффект возвратного движения.
По легенде, дописывая «Владимирку», Иссак Левитан любил напевать «Вечерний звон» Ивана Козлова.
И всё же, несмотря на славу «самой социальной» картины Левитана, «Владимирка» не была политическим манифестом. Возможно, художник и согласился бы с Чеховым, писавшим: «Мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждений, варварски; мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст, заражали сифилисом, размножали преступников и все это сваливали на тюремных красноносых смотрителей... виноваты не смотрители, а все мы, но нам до этого дела нет, неинтересно». Но по складу характера и характеру дарования Левитан был не публицист, он был пейзажист par excellence. «В нем было что-то мягкое и, пожалуй, сентиментальное, в непошлом смысле этого слова, – проницательно скажет о Левитане после его смерти Сергей Дягилев, – борцом, упорным проводителем «идей» он никогда не мог быть и этим особенно резко отличался от того художественного сообщества, с которым был связан почти всю жизнь и которое так часто и болезненно оскорбляло его чуткую натуру».
Московский писатель Иван Белоусов (1863-1930) рассказывал, что эскиз для «Владимирки» Левитан презентовал младшему брату Антона Чехова – Михаилу Павловичу. Тот как раз учился на юридическом факультете, и Левитан, в духе принятой между ним и чеховским семейством иронии и насмешничества, как бы намекал Михаилу: вот по какой дороге ты, господин хороший, будешь отправлять людей, ежели станешь прокурором. Впрочем, в 1890-е годы Владимирка перестала быть пешим этапом: заключенных теперь довозили в Сибирь по железной дороге, но Россия не перестала быть страной с острейшими социальными противоречиями и отчуждённостью власти от народа.
По этой причине «Владимирку» даже поостерёгся покупать Третьяков, хотя уже несколько лет он стремился приобретать все значительные работы Левитана. К тому моменту Павел Михайлович передал свою галерею во владение города, и откровенно-обличительный пафос, который легко было приписать «Владимирке», смутил его: не хотелось навлечь на свое детище неприятности со стороны власть предержащих. Тогда Левитан «пошёл ва-банк» – он сам подарил картину Третьяковской галерее. 11 марта 1894 года он отправил Третьякову письмо со словами: «Владимирка, вероятно, на днях вернётся с выставки, и возьмите её, и успокойте этим и меня, и её». Отказать Третьяков не смог.
Автор: Анна Вчерашняя
Но для русского социума рубежа XIX-XX веков «Владимирка» (или, как написано в углу картины рукой Левитана, «Володимирка») стала одним из главных художественных документов эпохи. Как «Аппиева дорога при закате солнца» Александра Иванова подводила исторический итог империи Римской, так и дорога, написанная Левитаном, казалась многим революционно настроенным умам чем-то вроде отсроченного приговора другой империи – Российской.
Непредвиденная находка
В тот 1892-й год Исаак Левитан и Софья Кувшинникова проводили свой «этюдный период» в имении Сушнева Городок, неподалёку от «пушкинской» станции Болдино Нижегородской железной дороги. Это был уже шестой год, как они были вместе, и каждое лето ознаменовывалось обязательной экспедицией в те места средней полосы России, так любимой Левитаном, где можно было рассчитывать отыскать неизбитую натуру для пейзажей. У Левитана и Софьи Петровны сложился особый уклад кочевой жизни: она, со свойственным ей умением превращать в красоту тривиальные предметы, создавала уют, заботилась, чтобы в ранние зябкие утра Левитан был тепло одет, забиралась вместе с ним в самые отдалённые лесные уголки. Когда оба чувствовали, что работа пресытила их, они вспоминали еще об одной, помимо искусства, роднящей их страсти – охоте. И он, и она были заядлыми, страстными охотниками. Левитан мог провести с собакой и ружьём по нескольку дней без пищи в лесу, а Софья Петровна, с шиком носившая брюки и охотничьи сапоги, в выносливости даже превосходила Левитана. Вернувшись измотанные после охотничьего марафона, где они превращались из соратников в соперников, Левитан и Кувшинникова молча вытряхивали ягдташи и считали добычу – кто больше?
В один из позднеавгустовских дней Левитан и Софья Петровна опять отправились на охоту. Альбомы, этюдники – всё это осталось дома: они собирались пострелять, и рисование не входило в их планы. Блуждая несколько часов в малознакомом лесу, Левитан и Кувшинникова, наконец, вышли из него и набрели на не знакомую им дорогу.
День выдался тёплый, душный, бессолнечный и уже клонился к вечеру. Над огромной открытой равниной с убегающими вперёд колеями утоптанной дороги нависло серое небо, по цвету и рисунку которого трудно было судить – то ли сейчас хлынет дождь, то ли на краткий миг распогодится перед закатом. Нависшая над дорогой тишина казалась звенящей. Низкие кустарники и перелески уводили взгляд куда-то вдаль. Путники дошли до придорожного «голубца» – сбитого неизвестно кем и неизвестно когда деревянного столба с «домиком», скрывающим под своими сводами бумажную иконку. От времени она выцвела и затрепалась, и богомолка в чёрном, бредущая впереди художников, не стала останавливаться, а только быстро перекретилась и попылила дальше по дороге.
Кувшинникова и Левитан дошли до покосившего «голубца» и присели отдохнуть. И тут художника осенило – да это же легендарная Владимирка! Тот проклятый тракт, по которому много десятилетий гнали колодников по этапу в Сибирь!
От замысла к воплощению
Когда картина стала легендарной (а многие современники Левитана именно «Владимирку» называли его главной картиной, «вчитывая» в неё социально-обвинительный и едва ли не революционный подтекст), многие искусствоведы и просто зрители пытались отрефлексировать, что чувствовал и о чём думал в момент своего неожиданного прозрения Левитан. Быть может, он увидел воочию измученных людей, тяжело бредущих по Владимирскому тракту под нещадно палящим солнцем? Услышал кандальный звон, ругань жандармов и стоны несчастных? Представил, как у этого самого трухлявого «голубца» им позволяли недолгую должгожданную передышку?
Биографов интересует даже такая, казалось бы, мелочь – а была ли у Левитана возможность тут же, прямо в этот же день и час, зафиксировать дорогу и своё впечатление от неё?
«Исаак Ильич достал карандаш, – пытается представить этот момент писатель Иван Евдокимов, – бумаги не нашли в карманах ни Левитан, ни Кувшинникова.
– Разве вынуть из патрона и разгладить, – серьезно сказал Исаак Ильич. – Кажется, я делал пыжи из чистых клочков.
Софья Петровна засмеялась, подумала, просияла и полезла в сумочку с провиантом. Там оказался в продолговатой коробочке дамский надушенный носовой платок. Левитан нежно и благодарно взглянул на догадливую подругу. На двух сложенных вместе ягдташах с тетерками и утками Исаак Ильич разложил платок, Кувшинникова его подержала за концы, и карандаш быстро силуэтом зарисовал голубец».
Левитан стал торопить подругу: нужно как можно скорее найти дорогу назад и постараться пораньше лечь спать, а завтра с раннего утра он уже будет на этом месте с этюдником и бумагой.
«Владимирку» Левитан написал быстро, понадобилось лишь несколько сеансов. Они с Софьей Петровной попеременно тащили тяжелый габаритный холст и мольберт от Городка до Владимирского тракта и устанавливали его неподалёку от «голубца». Левитан не стал писать фигуры колодников – ему незачем было состязаться с репинскими «бурлаками». Гамма чувств от тихой грусти до глубокой скорби у Левитана выразилась через сумеречный предвечерний пейзаж, через почти монохромную, изысканно-скупую палитру с тончайшими цветовыми переходами, через безлюдное и щемяще-тоскливое серое шоссе, текущее в неизвестность, через тянущиеся навстречу зрителю облака, создающие интересный эффект возвратного движения.
По легенде, дописывая «Владимирку», Иссак Левитан любил напевать «Вечерний звон» Ивана Козлова.
Как «Владимирка» оказалась в Третьяковке, помимо воли Третьякова
И всё же, несмотря на славу «самой социальной» картины Левитана, «Владимирка» не была политическим манифестом. Возможно, художник и согласился бы с Чеховым, писавшим: «Мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждений, варварски; мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст, заражали сифилисом, размножали преступников и все это сваливали на тюремных красноносых смотрителей... виноваты не смотрители, а все мы, но нам до этого дела нет, неинтересно». Но по складу характера и характеру дарования Левитан был не публицист, он был пейзажист par excellence. «В нем было что-то мягкое и, пожалуй, сентиментальное, в непошлом смысле этого слова, – проницательно скажет о Левитане после его смерти Сергей Дягилев, – борцом, упорным проводителем «идей» он никогда не мог быть и этим особенно резко отличался от того художественного сообщества, с которым был связан почти всю жизнь и которое так часто и болезненно оскорбляло его чуткую натуру».
Московский писатель Иван Белоусов (1863-1930) рассказывал, что эскиз для «Владимирки» Левитан презентовал младшему брату Антона Чехова – Михаилу Павловичу. Тот как раз учился на юридическом факультете, и Левитан, в духе принятой между ним и чеховским семейством иронии и насмешничества, как бы намекал Михаилу: вот по какой дороге ты, господин хороший, будешь отправлять людей, ежели станешь прокурором. Впрочем, в 1890-е годы Владимирка перестала быть пешим этапом: заключенных теперь довозили в Сибирь по железной дороге, но Россия не перестала быть страной с острейшими социальными противоречиями и отчуждённостью власти от народа.
По этой причине «Владимирку» даже поостерёгся покупать Третьяков, хотя уже несколько лет он стремился приобретать все значительные работы Левитана. К тому моменту Павел Михайлович передал свою галерею во владение города, и откровенно-обличительный пафос, который легко было приписать «Владимирке», смутил его: не хотелось навлечь на свое детище неприятности со стороны власть предержащих. Тогда Левитан «пошёл ва-банк» – он сам подарил картину Третьяковской галерее. 11 марта 1894 года он отправил Третьякову письмо со словами: «Владимирка, вероятно, на днях вернётся с выставки, и возьмите её, и успокойте этим и меня, и её». Отказать Третьяков не смог.
Автор: Анна Вчерашняя
