Гневная пресса, взбешенная публика, километровые очереди на выставку, рекордная стоимость на аукционе — ажиотаж вокруг картин может подпортить художнику нервы, а может сделать ему имя и карьеру. Артхив рассказывает о скандальном прошлом десяти шедевров. И о том, кто из художников смог извлечь из скандалов выгоду.
Джон Сарджент. Портрет мадам Х
Мадам Х (Мадам Пьер Готро)
1884, 208.6×109.9 см
В 1884 году Джон Сингер Сарджент окончил портрет
Виржини Готро. К этому моменту американец Сарджент жил во Франции уже 10 лет. Свою карьеру он строил долго и тщательно: Сарджент был не только великолепным художником, но и прирожденным маркетологом. Париж был к нему благосклонен: Сарджент пользовался успехом как портретист, дела его шли отлично.
Виржини Готро была профессиональной прелестницей. Будучи женой парижского банкира, она имела бурную личную жизнь, слыла иконой стиля, львицей полусвета, «символом прекрасной эпохи» и так далее. Штатная героиня светской хроники, она в равной степени провоцировала у публики вожделение и раздражение, нездоровое любопытство, восхищение и праведный гнев. Сарджент не без оснований полагал, что портрет столь заметной медийной персоны станет весомым пунктом в его портфолио. Была у него и другая причина: отнюдь не пуританин Сарджент сам был очарован мадам Готро.
Эскиз к портрету мадам Готро
Выставив «Портрет мадам Х» на Парижском салоне 84-го, Сарджент неожиданно пожал бурю. Публика негодовала. Критики бесновались — их нервировали «неприкрытое бесстыдство» (в первоначальном варианте портрета одна бретелька платья «Мадам Х» была кокетливо приспущена) и «мертвенный» оттенок кожи героини, то, что у нее неестественно длинный нос и слишком красное ухо. В газетах публиковали карикатуры и называли мадам Готро «дамой пик», намекая на форму ее декольте. Позднее Сарджент переписал бретельку, вернув ее место, но было поздно. И без того спорной репутации Виржинии был нанесен страшный урон (она несколько лет зализывала раны вдали от светских раутов). Парижская карьера Сарджента пошла прахом — оставшись не у дел, он был вынужден покинуть Францию.
Сегодня существует немало объяснений этому дивному скандалу — одно нелепее другого. Одни полагают, что бледная кожа и пылающее ухо выдали пристрастие Виржинии к косметике, использование которой было в те годы уделом простолюдинов, а в высшем обществе считалось дурным тоном. Другие уделяют излишнее внимание злополучной бретельке — в ее честь в Англии даже поставили балет «Без бретельки». Все это, разумеется, звучит наивно. Если Виржинии злоупотребляла косметикой, ее блистательное окружение знало об этом и без портрета Сарджента. И в то, что парижан, уже видевших картины Гюстава Курбе или Эдуара Мане, могла шокировать приспущенная с женского плеча бретелька, как-то не верится.
Сегодня существует немало объяснений этому дивному скандалу — одно нелепее другого. Одни полагают, что бледная кожа и пылающее ухо выдали пристрастие Виржинии к косметике, использование которой было в те годы уделом простолюдинов, а в высшем обществе считалось дурным тоном. Другие уделяют излишнее внимание злополучной бретельке — в ее честь в Англии даже поставили балет «Без бретельки». Все это, разумеется, звучит наивно. Если Виржинии злоупотребляла косметикой, ее блистательное окружение знало об этом и без портрета Сарджента. И в то, что парижан, уже видевших картины Гюстава Курбе или Эдуара Мане, могла шокировать приспущенная с женского плеча бретелька, как-то не верится.
Скорее всего, дело было не в одеянии Виржини, а в ней самой. Сарджент, рассчитывавший на публичный резонанс, не ошибся с выбором модели. Он просто не угадал, в какую сторону качнется на этот раз маятник общественного мнения. Для обывателя нет большей радости, чем затоптать в площадную грязь кого-нибудь успешного, красивого и богатого. Что касается парижских аристократов и арт-критиков, они не простили Сардженту его жеманства и попытки (тем более удачной) перенести салонные пересуды в контекст высокого искусства.
Приспущенная бретелька, чувственно пылающее ушко, излишне прогрессивный (по меркам тех лет) образ жизни Виржинии Готро — все это было уместно и приемлемо в таблоидах, но не на Парижском салоне. И в том, что Сарджент назвал публичную, стопроцентно узнаваемую персону «Мадам Х», приглуповатого кокетства было больше, чем во всех бретельках Парижа. Как если бы, например, Никас Сафронов нарисовал Ольгу Бузову, назвал это «Портрет
мадам Х» и выставил бы ее в Эрмитаже. Даже с поправкой на то, что Сарджент был по-настоящему талантлив, а Виржини Готро — действительно хороша собой.
Архип Куинджи. Лунная ночь на Днепре
Лунная ночь на Днепре
1880, 105×144 см
Осенью 1880 в Санкт-Петербурге прошла первая в истории русской живописи выставка одной картины — «Лунной ночи на Днепре» Архипа Куинджи. Сопровождавший ее ажиотаж, сегодня можно сравнить разве что с тем, что происходит на рок-концертах или распродажах в Черную пятницу. От рассвета до заката самая разношерстная публика толкалась в километровой очереди, в газетах сообщали, что «здесь собрался весь грамотный Петербург». Илья Репин вспоминал как «…непрерывная масса карет запружала всю улицу; длинным хвостом стояла публика и на лестнице, в ожидании впуска, и с улицы, в обе стороны тротуара». Поэты писали под впечатлением от картины стихи, музыканты перекладывали ее на нотный стан.
Выставка была организована по всем правилам современного пиара — то, что выставляется всего одна картина, было не только прецедентом, но и придавало ей особый вес. Демонстрировалась она при искусственном контрастном освещении — такого до Куинджи тоже никто не делал. Кроме прочего, еще до выставки картину — за фантастические 5 тысяч рублей — приобрел великий князь Константин Константинович, это, конечно, подлило масла в огонь общественного интереса. Да и сама картина была удивительно хороша.
Несмотря на то, что газеты исправно рапортовали о том, что какой-нибудь петербургской знаменитости опять наступили в очереди на ногу, а здании Общества поощрения художеств, где выставлялось дивное диво, снова сломали дверь, на полноценный скандал экспозиция не тянула. Впрочем, многие посетители оскандалились, заглядывая за раму в надежде обнаружить спрятанную там электрическую лампочку — столь достоверной у Куинджи получилась Луна.
Эдуар Мане. Завтрак на траве
Завтрак на траве
1863, 208×264 см
В 1863 году Эдуар Мане представил жюри Парижского салона свою новую работу — «Завтрак на траве». Двумя годами ранее Мане уже покорил Салон своим «Испанским гитаристом» (вполне благосклонных отзывов удостоился также портрет Огюста и Эжени Мане — родителей художника) и на этот раз не сомневался в успехе. То, что в экспозицию картину не взяли, его расстроило. Мане не подозревал, что жюри, приложившее все усилия к тому, чтобы «Завтрак на траве» остался незамеченным, совершило акт милосердия — неприятности для него только начинались.
По инициативе Наполеона III была организована альтернативная выставка — небезызвестный «Салон отверженных», где нашлось местечко и злополучному «Завтраку».
Идея оказалась удачной — вскоре Салон отверженных превзошел по популярности основную экспозицию: журналисты шутили, что в следующем году многие художники, наверняка, постараются писать похуже, чтобы не попасть на Парижский салон. Что касается картины Мане, она стала безоговорочным гвоздем программы. Ее предавали анафеме, над ней насмехались. Сотрудникам выставки пришлось удвоить бдительность — дня не проходило, чтобы какой-нибудь поборник морали не попытался пронзить «срамоту» своей карающей тростью. Критики тщетно пытались разгадать смысл «этой непристойной загадки», называли картину «пощечиной хорошему вкусу», сравнивали ее с «выставленной напоказ безобразной болячкой».
Это и в самом деле была очень странная работа. Кричащие размеры, провокационное содержание и вызывающе неумелое исполнение — не заметить ее было попросту невозможно. Эмиль Золя, оказавшийся в числе защитников картины (таких, разумеется, было немного), писал: «Мы видим тут, как это ни прискорбно, самых обыкновенных людей, вина которых состоит в том, что у них, как у каждого человека, есть мускулы и кости. Мне понятны разочарование и веселость, которые охватывают вас при виде этого полотна; художнику, вероятно, следовало усладить ваши взоры картинкой вроде тех, что красуются на бонбоньерках».
Если принять аргументы Золя, останется вопрос, зачем Мане понадобилось цитировать Рафаэля, Джорджоне и Тициана и усаживать «самых обыкновенных людей» в позах пастушков или нимф. И уж совсем никакой «правдой жизни» не объяснить, почему здешняя композиция имеет столь неживой постановочный вид, перспектива безжалостно искажена, а в купающейся барышне на заднем плане никак не меньше пяти метров росту.
Так или иначе «Завтрак на траве» сделался синонимом арт-скандала, воплощением эталонной художественной провокации, безусловной вехой. Со временем его историческая ценность полностью заслонила какие-либо другие достоинства (если предположить, что таковые имелись). Пусть Огюсту и Эжени Мане на этот раз пришлось гордиться сыном не столь громогласно, как в 1861-м — по части эпатажа Эдуар вполне преуспел.
По инициативе Наполеона III была организована альтернативная выставка — небезызвестный «Салон отверженных», где нашлось местечко и злополучному «Завтраку».
Идея оказалась удачной — вскоре Салон отверженных превзошел по популярности основную экспозицию: журналисты шутили, что в следующем году многие художники, наверняка, постараются писать похуже, чтобы не попасть на Парижский салон. Что касается картины Мане, она стала безоговорочным гвоздем программы. Ее предавали анафеме, над ней насмехались. Сотрудникам выставки пришлось удвоить бдительность — дня не проходило, чтобы какой-нибудь поборник морали не попытался пронзить «срамоту» своей карающей тростью. Критики тщетно пытались разгадать смысл «этой непристойной загадки», называли картину «пощечиной хорошему вкусу», сравнивали ее с «выставленной напоказ безобразной болячкой».
Это и в самом деле была очень странная работа. Кричащие размеры, провокационное содержание и вызывающе неумелое исполнение — не заметить ее было попросту невозможно. Эмиль Золя, оказавшийся в числе защитников картины (таких, разумеется, было немного), писал: «Мы видим тут, как это ни прискорбно, самых обыкновенных людей, вина которых состоит в том, что у них, как у каждого человека, есть мускулы и кости. Мне понятны разочарование и веселость, которые охватывают вас при виде этого полотна; художнику, вероятно, следовало усладить ваши взоры картинкой вроде тех, что красуются на бонбоньерках».
Если принять аргументы Золя, останется вопрос, зачем Мане понадобилось цитировать Рафаэля, Джорджоне и Тициана и усаживать «самых обыкновенных людей» в позах пастушков или нимф. И уж совсем никакой «правдой жизни» не объяснить, почему здешняя композиция имеет столь неживой постановочный вид, перспектива безжалостно искажена, а в купающейся барышне на заднем плане никак не меньше пяти метров росту.
Так или иначе «Завтрак на траве» сделался синонимом арт-скандала, воплощением эталонной художественной провокации, безусловной вехой. Со временем его историческая ценность полностью заслонила какие-либо другие достоинства (если предположить, что таковые имелись). Пусть Огюсту и Эжени Мане на этот раз пришлось гордиться сыном не столь громогласно, как в 1861-м — по части эпатажа Эдуар вполне преуспел.
Эдуар Мане. Олимпия
Олимпия
1863, 130.5×190 см
«Завтрак на траве» сделал Эдуара Мане тотально знаменитым человеком. Написанная в том же году «Олимпия» эту скандальную славу упрочила. Как всякую подлинно артистическую натуру, Мане раздирали противоречия. Бунтуя против устоев, он жаждал признания. Был идолом и ролевой моделью для «отверженных» и хотел покорить Парижский салон, причем непременно «с парадного входа». Он, то и дело, норовил отхлестать публику по щекам, и не на шутку огорчался, когда ему давали сдачи. Работая над «Олимпией», он прекрасно понимал, что выходит далеко за рамки не только существовавшей в те годы традиции, но и элементарных приличий — ведь так и было задумано. Но показать ее решился лишь два года спустя (говорят, окончательно его подтолкнул к этому Бодлер — человек, тоже не понаслышке знавший, что такое общественное порицание). В 1865-м «Олимпию» выставили на Парижском салоне: желание Мане снова осуществилось, хотя и не вполне так, как он рассчитывал.
Публика, помнившая, как весело было в 63-м, шла специально на Мане и в приподнятом настроении — так опытный кинозритель идет на сиквел любимой комедии. Зритель хотел негодовать, недоумевать, смеяться, испытывать пронзительное чувство испанского стыда и размахивать судейским молоточком. И Мане с лихвой оправдывал ожидания: скандал вокруг «Олимпии» мало чем уступал ажиотажу, связанному с «Завтраком на траве».
В целом Мане придерживался прежнего курса, он, как хороший боксер, бил туда же, куда и в прошлом раунде. Основным блюдом снова была женская нагота, героиня снова бесстыдно смотрела зрителю прямо в глаза, она опять не прикрывалась ни одеждой, ни мифологическим сюжетом, в ней по-прежнему угадывались черты Викторины Меран (постоянной натурщицы и любовницы Мане) — это, несомненно, добавляло скандалу остроты. Пространство картины снова было безжизненно плоским — Мане опять ругали не только за декадентское бесстыдство, но и за то, что он скверный художник. «Никогда и никому еще не приходилось видеть что-либо более циничное, чем эта „Олимпия“. Это — самка гориллы, сделанная из каучука и изображенная совершенно голой, на кровати» — вот типичное высказывание из современной «Олимпии» прессы.
Нет ничего удивительного в том, что публика снова бросалась на картину Мане с кулаками, несмотря на то, что возле нее выставили вооруженную охрану. В конце концов, дирекции Салона пришлось пойти на отчаянные меры: картину перевесили в самый дальний зал, на такую высоту, где до нее нельзя было не доплюнуть, ни дотянуться самой длинной тростью, ни даже толком разглядеть.
«Известность, которую Мане завоевал своей Олимпией, и мужество, которое он проявил, можно сравнить только с известностью и мужеством Гарибальди», — говорил Эдгар Дега, преданный друг и, наверное, самый терпеливый и благосклонный критик Эдуара Мане.
Публика, помнившая, как весело было в 63-м, шла специально на Мане и в приподнятом настроении — так опытный кинозритель идет на сиквел любимой комедии. Зритель хотел негодовать, недоумевать, смеяться, испытывать пронзительное чувство испанского стыда и размахивать судейским молоточком. И Мане с лихвой оправдывал ожидания: скандал вокруг «Олимпии» мало чем уступал ажиотажу, связанному с «Завтраком на траве».
В целом Мане придерживался прежнего курса, он, как хороший боксер, бил туда же, куда и в прошлом раунде. Основным блюдом снова была женская нагота, героиня снова бесстыдно смотрела зрителю прямо в глаза, она опять не прикрывалась ни одеждой, ни мифологическим сюжетом, в ней по-прежнему угадывались черты Викторины Меран (постоянной натурщицы и любовницы Мане) — это, несомненно, добавляло скандалу остроты. Пространство картины снова было безжизненно плоским — Мане опять ругали не только за декадентское бесстыдство, но и за то, что он скверный художник. «Никогда и никому еще не приходилось видеть что-либо более циничное, чем эта „Олимпия“. Это — самка гориллы, сделанная из каучука и изображенная совершенно голой, на кровати» — вот типичное высказывание из современной «Олимпии» прессы.
Нет ничего удивительного в том, что публика снова бросалась на картину Мане с кулаками, несмотря на то, что возле нее выставили вооруженную охрану. В конце концов, дирекции Салона пришлось пойти на отчаянные меры: картину перевесили в самый дальний зал, на такую высоту, где до нее нельзя было не доплюнуть, ни дотянуться самой длинной тростью, ни даже толком разглядеть.
«Известность, которую Мане завоевал своей Олимпией, и мужество, которое он проявил, можно сравнить только с известностью и мужеством Гарибальди», — говорил Эдгар Дега, преданный друг и, наверное, самый терпеливый и благосклонный критик Эдуара Мане.
Клод Моне. Впечатление. Восход солнца
Впечатление. Восход солнца
1872, 48×63 см
В 1874 году группа художников так называемой Батиньольской школы решила, что пришло время идти своим путем. Назревал очередной экономический кризис, большинство из них остро нуждалось в деньгах. Идейным лидером «Банды Мане» был в то время Эдгар Дега, сменивший на этой «должности» своего друга (сам Мане продолжал штурмовать Парижский салон и был всецело этим поглощен). А Дега ненавидел все, что было связано с официальным Салоном. Словом, было решено организовать свой собственный вернисаж.
Подготовка выявила среди единомышленников ряд разногласий. Дега хотел позвать художников со стороны (чтобы не прослыть радикалами и сэкономить на аренде), тогда как его молодые коллеги жаждали революций. Социалист Писсаро хотел организовать кооператив по примеру парижских булочников. Эдуар Мане, которого, разумеется, приглашали, требовал, чтобы из списков убрали Сезанна.
А брат Огюста Ренуара — Эдмон, которому было поручено развешивать работы, сетовал на однообразность названий. Когда, доведенный до отчаянья обилием утренних пейзажей Моне, он попросил его придумать другое название хотя бы одному из них, тот ответил: «Напиши „Впечатление“».
Возможно, выставка на бульваре Капуцинок прошла бы незамеченной, если бы арт-критик Луи Леруа не зацепился за это название, не разразился едкой статьей и не ввел в обиход термин «импрессионизм».
Разгромный текст Леруа сделал знаменитыми участников выставки и его самого. Прошло немало времени, прежде чем слово «импрессионизм» перестало звучать в контексте изобразительного искусства как насмешка, и флер скандальности вокруг него рассеялся окончательно.
А пуще других из-за статьи Леруа переживал Огюст Ренуар. Ведь, по воспоминаниям его сына Жана, его там поносили меньше всех.
Подготовка выявила среди единомышленников ряд разногласий. Дега хотел позвать художников со стороны (чтобы не прослыть радикалами и сэкономить на аренде), тогда как его молодые коллеги жаждали революций. Социалист Писсаро хотел организовать кооператив по примеру парижских булочников. Эдуар Мане, которого, разумеется, приглашали, требовал, чтобы из списков убрали Сезанна.
А брат Огюста Ренуара — Эдмон, которому было поручено развешивать работы, сетовал на однообразность названий. Когда, доведенный до отчаянья обилием утренних пейзажей Моне, он попросил его придумать другое название хотя бы одному из них, тот ответил: «Напиши „Впечатление“».
Возможно, выставка на бульваре Капуцинок прошла бы незамеченной, если бы арт-критик Луи Леруа не зацепился за это название, не разразился едкой статьей и не ввел в обиход термин «импрессионизм».
Разгромный текст Леруа сделал знаменитыми участников выставки и его самого. Прошло немало времени, прежде чем слово «импрессионизм» перестало звучать в контексте изобразительного искусства как насмешка, и флер скандальности вокруг него рассеялся окончательно.
А пуще других из-за статьи Леруа переживал Огюст Ренуар. Ведь, по воспоминаниям его сына Жана, его там поносили меньше всех.
Василий Верещагин. Святое семейство
Святое семейство
1884, 100.4×121 см
Василию Верещагину было не привыкать к скандалам — как правило, они разгорались вокруг его батальных картин. Его нередко упрекали в недостатке патриотизма. Будущий император великий князь Александр Александрович однажды сказал: «Всегдашние его тенденциозности противны национальному самолюбию и можно по ним заключить одно: либо Верещагин скотина, или совершенно помешанный человек». Что ж, Василий Васильевич действительно умел всякую войну показать без пафоса и прикрас.
Впрочем, самый громкий скандал приключился с ним в Вене и спровоцировали его вполне мирные картины.
Впрочем, самый громкий скандал приключился с ним в Вене и спровоцировали его вполне мирные картины.
Василий Верещагин. Воскресение Христово
Местный архепископ — кардинал Гангльбауер — пришел в ярость, ознакомившись с евангельским циклом Верещагина, особенно его разгневали картины «Святое семейство» и «Воскресение Христово». И если в случае с «Семейством» дело могло обойтись богословской дискуссией о том, были ли у Христа братья и сестры, то глядя на репродукцию «Воскресения» (судьба оригинала, увы, неизвестна), Его Высокопреосвященство можно понять: это весьма энергичная, но все же карикатура.
Так или иначе, кардинал выступил в прессе с открытым письмом, где сообщал, что он «горестно опечален подобной профанацией» и призывал добрых католиков бойкотировать выставку. Лучшей рекламной кампании придумать было нельзя: выставка, проходившая в течение 28 дней в здании Общества художников Кюнстлерхауз, сопровождалась беспрецедентным ажиотажем. «Выставка картин В. В. Верещагина представляет собою небывалое до сих пор в Вене зрелище, — писали в газетах. — Она произвела как бы нивелирующее действие: и князь, и крестьянин, и миллионер-банкир, и простой рабочий — все наперерыв друг перед другом спешат внести в кассу 30 крейцеров, чтобы поскорее взглянуть на произведения могучего таланта».
Разумеется, это был нездоровый ажиотаж. Некий домовладелец по фамилии Лец упал перед картинами на колени и, утверждая, что он послан сюда Богом, призывал сжечь «святотатственные» полотно (желательно вместе с автором). Другой фанатик пронес в зал кислоту и умудрился повредить восемь картин, прежде чем его утихомирила охрана.
Местная католическая епархия собиралась устроить у Кюнстлерхауза крестный ход, но ограничилась трехдневным покаянием. Что касается Верещагина, он в подобной обстановке чувствовал себя как рыба в воде. Всеобщая истерия и угрозы его только раззадоривали, жене он писал, что «причин для беспокойства нет, ведь он уже переложил револьвер из заднего кармана в боковой».
В ответном письме, которое Василий Васильевич опубликовал в газете, он благодарил кардинала Гангльбауера за промокампанию. Теперь Верещагин был художником с мировым именем. Вскоре после Венской выставки он познакомился с неким американским бизнесменом, который предложил ему полмиллиона долларов за аналогичную выставку в США.
Михаил Врубель. Принцесса Греза
Принцесса Грёза
1896, 750×1400 см
В 1896 году Савва Мамонтов, заведовавший оформлением Всероссийской промышленной выставки в Нижнем Новгороде, заказал Врубелю два масштабных панно. Врубель сделал эскизы «Принцессы Грезы» и «Микулы Селяниновича», император одобрительно кивнул, началась работа. Когда панно были почти готовы, их осмотрел курировавший проект Александр Бенуа. В телеграмме, которую он спешно отослал в Академию художеств, говорилось: «Панно Врубеля чудовищны, необходимо убрать, ждем жюри». Созванная комиссия сочла работу «малохудожественной» и панно забраковала. Савва Мамонтов выкупил их за 5 тысяч рублей и организовал что-то вроде «Салона отверженных». Прямо у входа на выставку он за собственные деньги выстроил павильон, в котором выставил «Принцессу Грезу» и «Микулу Селяниновича». Огромными буквами над дверью было написано: «Выставка декоративных панно художника М. А. Врубеля, забракованных жюри императорской Академии художеств». Позднее все, что следовало после запятой, пришлось закрасить, но аттракцион все равно имел успех. Скандальность его имела легких политический оттенок: как-никак Академия завернула проект, одобренный самим государем.
Кроме прочего, Врубеля критиковали за то же, за что и Мане: декадентство, неуместность, претенциозность. Критика притом исходила по большей части от коллег и функционеров, простой публике панно пришлись по вкусу. И если в случае с Мане, искушенный зритель искренне недоумевал, то здесь определенно не обошлось без зависти и творческой ревности. Даже неоконченные панно Врубеля слишком доминировали над всем остальным. К примеру, искусствовед Николай Прахов писал: «Только водрузили холсты, стало ясно, что оба врубелевские панно своей оригинальностью и свежестью письма и красок в буквальном смысле „убивали“ расставленные внизу в золоченных рамах произведения других художников».
Ранимый, психически нестабильный Врубель, конечно, страшно переживал. «Работал и приходил в отчаяние, — писал он сестре, — Кроме того, Академия воздвигла на меня настоящую травлю; так что я все время слышал за спиной шиканье». Позднее, когда страсти уже улеглись и шиканье утихло, в ходу был анекдот, пересказанный в воспоминаниях Константином Коровиным.
Однажды Николай II увидел врубелевскую «Сирень» и похвалил работу:
— Как это красиво, мне нравится. Кто автор этой картины?
Врубель, ответили государю. Обернувшись к свите и увидев графа Толстого, вице-президента Академии художеств, государь спросил:
— Граф Иван Иванович, ведь это тот, кого казнили в Нижнем?
Ранимый, психически нестабильный Врубель, конечно, страшно переживал. «Работал и приходил в отчаяние, — писал он сестре, — Кроме того, Академия воздвигла на меня настоящую травлю; так что я все время слышал за спиной шиканье». Позднее, когда страсти уже улеглись и шиканье утихло, в ходу был анекдот, пересказанный в воспоминаниях Константином Коровиным.
Однажды Николай II увидел врубелевскую «Сирень» и похвалил работу:
— Как это красиво, мне нравится. Кто автор этой картины?
Врубель, ответили государю. Обернувшись к свите и увидев графа Толстого, вице-президента Академии художеств, государь спросил:
— Граф Иван Иванович, ведь это тот, кого казнили в Нижнем?
Леонардо да Винчи? Спаситель мира
Спаситель Мира (Сальватор Мунди)
1500, 65.7×45.7 см
«Спасителя мира» (картину, лишь предположительно принадлежащую кисти Леонардо да Винчи) скандальная слава настигла примерно через 500 лет после того как она была написана. Долгое время ее считали леонардеском, работой подражателя, в лучшем случае, кого-нибудь из учеников Леонардо. В таком статусе в начале прошлого века картину приобрел известный английский коллекционер баронет Фредерик Кук. В 1958 году наследники Кука продали «Спасителя мира» с аукциона «Сотбис» — им удалось выручить триумфальные 45 фунтов.
В 2004 картину (примерно за $10.000) приобрела группа артдилеров, после чего она была отправлена на реставрацию. За несколько столетий работа подверглась многочисленным исправлениям — к примеру, в эпоху контрреформации слишком уж женственный Спаситель обзавелся усами и бородкой. Расчищая слои поздних правок, реставраторы обнаружили на его правой руке два больших пальца — первоначальное положение пальцев было изменено, что как минимум свидетельствовало о серьезности намерений автора — подражатели этим, как правило, не злоупотребляли. Впервые в новейшей истории о «Спасителе мира» заговорили как о работе, к которой Леонардо мог быть причастен не только в качестве вдохновителя. Отреставрированное полотно проходило экспертизу в музеях США и Европы, в 2011-м в Лондоне его не единодушно, но все же атрибутировали да Винчи.
В 2013 году за 127 миллионов долларов картину приобрел российский миллиардер Дмитрий Рыболовлев. А два года спустя разразился полноценный скандал. Рыболовлев обвинил своего артдилера Ива Бувье в том, что тот завышал цены. Кроме того, Рыболовлев утверждал, что Бувье состоит в мошенническом сговоре с аукционным домом «Сотбис». На фоне процесса сомнения некоторых экспертов в авторстве Леонардо да Винчи зазвучали еще весомее. Но когда Рыболовлев выставил картину на торги (чтобы хоть как-то возместить ущерб), она неожиданно продалась за 450 миллионов. Ценовой шаг на аукционе «Кристис» составил беспрецедентные 40 миллионов, а окончательная цена стала абсолютным рекордом. Если бы присутствующие не были так увлечены торгами, наверняка заметили бы, как Спаситель улыбнулся, подмигнул и поднял вверх свои большие пальцы — все три.
Картина была куплена анонимно. По слухам ее приобрел саудовский принц Бадер бин Абдулла бин Мухаммед бин Фархан аль-Сауд. Сразу после аукциона «Спаситель мира» исчез. Очередного его пришествия напрасно ждали на выставке в Парижском Лувре, приуроченной к 500-летию со дня смерти Леонардо. Картина должна была экспонироваться в филиале Лувра в Абу-Даби, но там она тоже не появилась. Касательно подлинных мотивов ее покупки высказывалось много гипотез, в том числе вполне параноидальных. Говорили, что христианскую святыню купили религиозные фанатики с тем, чтобы ее уничтожить. Или, что «Спаситель» понадобился принцу для политического шантажа. А, к примеру, французский эксперт Жак Франк полагает, что картину прячут, чтобы скрыть величайшую аферу в истории — самой дорогой картиной в истории человечества стало посредственное подражание Леонардо.
В 2004 картину (примерно за $10.000) приобрела группа артдилеров, после чего она была отправлена на реставрацию. За несколько столетий работа подверглась многочисленным исправлениям — к примеру, в эпоху контрреформации слишком уж женственный Спаситель обзавелся усами и бородкой. Расчищая слои поздних правок, реставраторы обнаружили на его правой руке два больших пальца — первоначальное положение пальцев было изменено, что как минимум свидетельствовало о серьезности намерений автора — подражатели этим, как правило, не злоупотребляли. Впервые в новейшей истории о «Спасителе мира» заговорили как о работе, к которой Леонардо мог быть причастен не только в качестве вдохновителя. Отреставрированное полотно проходило экспертизу в музеях США и Европы, в 2011-м в Лондоне его не единодушно, но все же атрибутировали да Винчи.
В 2013 году за 127 миллионов долларов картину приобрел российский миллиардер Дмитрий Рыболовлев. А два года спустя разразился полноценный скандал. Рыболовлев обвинил своего артдилера Ива Бувье в том, что тот завышал цены. Кроме того, Рыболовлев утверждал, что Бувье состоит в мошенническом сговоре с аукционным домом «Сотбис». На фоне процесса сомнения некоторых экспертов в авторстве Леонардо да Винчи зазвучали еще весомее. Но когда Рыболовлев выставил картину на торги (чтобы хоть как-то возместить ущерб), она неожиданно продалась за 450 миллионов. Ценовой шаг на аукционе «Кристис» составил беспрецедентные 40 миллионов, а окончательная цена стала абсолютным рекордом. Если бы присутствующие не были так увлечены торгами, наверняка заметили бы, как Спаситель улыбнулся, подмигнул и поднял вверх свои большие пальцы — все три.
Картина была куплена анонимно. По слухам ее приобрел саудовский принц Бадер бин Абдулла бин Мухаммед бин Фархан аль-Сауд. Сразу после аукциона «Спаситель мира» исчез. Очередного его пришествия напрасно ждали на выставке в Парижском Лувре, приуроченной к 500-летию со дня смерти Леонардо. Картина должна была экспонироваться в филиале Лувра в Абу-Даби, но там она тоже не появилась. Касательно подлинных мотивов ее покупки высказывалось много гипотез, в том числе вполне параноидальных. Говорили, что христианскую святыню купили религиозные фанатики с тем, чтобы ее уничтожить. Или, что «Спаситель» понадобился принцу для политического шантажа. А, к примеру, французский эксперт Жак Франк полагает, что картину прячут, чтобы скрыть величайшую аферу в истории — самой дорогой картиной в истории человечества стало посредственное подражание Леонардо.
Гюстав Курбе. Купальщицы
Купальщицы
1853, 193×227 см
Говорят, когда Наполеон III увидел «Завтрак на траве», он лишь презрительно поджал губы и, не проронив ни слова, прошел мимо. Сказывался опыт — к тому времени Император, что называется, повидал. По свидетельствам очевидцев, раньше Наполеон был менее сдержан и реагировал на гримасы «современного» искусства куда эмоциональнее. К примеру, в 53-м (за десять лет до знакомства с творчеством Эдуара Мане) на Парижском салоне он так распалился, что ударил одну из картин своим хлыстом. Это были «Купальщицы» Гюстава Курбе — картина, которая кажется не только целомудренно асексуальной, но и вполне традиционной. Буколический сюжет, умиротворяющий пейзаж
. Изобразив одну из «нимф» вызывающе грузной, Курбе милосердно прикрыл ее могучий тыл куском ткани. Что же так взбесило Наполеона (и, разумеется, не его одного)?
Разумеется, Курбе упрекали в том, что у его героинь отнюдь «не романтическая» конституция. Говорят, супруга Наполеона — императрица Евгения — прежде разглядывавшая картину, где были изображены лошади породы першерон, спросила: «Это тоже першерон?». «Отвратительную вульгарность форм и замысла» отмечал даже приятель Курбе — Эжен Делакруа. А Теофиль Готье, не прибегая к метафорам и сарказму, попросту использовал в рецензии формулировку «чудовищный зад».
Впрочем, это была не единственная и, пожалуй, не главная претензия. Аристократы не могли простить Курбе, что у служанки на его полотне — неряшливо приспущен носок и к тому же грязные ступни. С грязными ногами — в Лувр, это было слишком: в таком реализме угадывался социалистический пафос, а это было пострашнее самых чудовищных форм.
Курбе был скандалистом со стажем, к ожесточенной критике ему было не привыкать. Ранее его работа — «Похороны в Орнане» уже вызывала бурю негодования на том же Парижском салоне. Критики не упускали случая пнуть Курбе практически с начала его карьеры. Знали бы они, что Гюстав напишет в 60-е (1, 2), поберегли бы силы.
Разумеется, Курбе упрекали в том, что у его героинь отнюдь «не романтическая» конституция. Говорят, супруга Наполеона — императрица Евгения — прежде разглядывавшая картину, где были изображены лошади породы першерон, спросила: «Это тоже першерон?». «Отвратительную вульгарность форм и замысла» отмечал даже приятель Курбе — Эжен Делакруа. А Теофиль Готье, не прибегая к метафорам и сарказму, попросту использовал в рецензии формулировку «чудовищный зад».
Впрочем, это была не единственная и, пожалуй, не главная претензия. Аристократы не могли простить Курбе, что у служанки на его полотне — неряшливо приспущен носок и к тому же грязные ступни. С грязными ногами — в Лувр, это было слишком: в таком реализме угадывался социалистический пафос, а это было пострашнее самых чудовищных форм.
Курбе был скандалистом со стажем, к ожесточенной критике ему было не привыкать. Ранее его работа — «Похороны в Орнане» уже вызывала бурю негодования на том же Парижском салоне. Критики не упускали случая пнуть Курбе практически с начала его карьеры. Знали бы они, что Гюстав напишет в 60-е (1, 2), поберегли бы силы.
Джеймс Уистлер. Ноктюрн в черном и золотом
Ноктюрн в черном и золотом. Падающая ракета
1875, 60.3×46.6 см
В 1877 году Джеймс Уистлер выставил в лондонской галерее Гросвенор картину «Ноктюрн в черном и золотом — Падающая ракета». Написанная в отчетливо импрессионистской манере, она как нельзя лучше характеризовала взгляды на живопись, которых Уистлер придерживался в то время. Он считал, что имеет право писать не Темзу, не парк на ее берегу, не ночной фейерверк, а ощущение от всего этого. Зыбкое, неясное, угасающее, как сон или след, оставленный в темном небе ракетой — если бы он хотел четких силуэтов и внятных высказываний, стал бы фотографом, а не художником.
Взгляды эти разделяли не все. К примеру, авторитетный арт-критик Джон Рескин опубликовал в лондонской газете рецензию, в которой писал: «Я много слышал о бесстыдстве и самомнении кокни. Но не думал, что мне доведется увидеть, как самодовольный скоморох станет требовать двести гиней за то, что плеснул из горшка с краской в лицо публике».
Сама по себе рецензия на полноценный скандал не тянула. Но Уистлер решил дать сдачи, и подал на Рескина иск за клевету. В конце концов, он никого не обливал краской. Да и родившийся в Лондоне Рескин был в куда большей степени кокни, чем американец Уистлер.
Процесс длился около года. Репутации Уистлера был нанесен серьезный урон, от него отвернулись многие заказчики и покровители. Его и без того шаткое финансовое положение окончательно подорвали судебные издержки. Уистлеру пришлось объявить себя банкротом и распродавать имущество с молотка.
В итоге он одержал Пиррову победу: суд вынес решение в его пользу, присудив художнику юмористическую компенсацию в четверть пенса (требовал Уистлер 1000 фунтов). Позднее, по мотивам этого арт-скандала Джеймс Уистлер напишет книгу «Изящное искусство заводить врагов».
Что до Рескина, он ни разу не явился на слушания. Его психическое здоровье сильно пошатнулось — возможно, «Ноктюрн в черном и золотом» сыграл в этом определенную роль.
Взгляды эти разделяли не все. К примеру, авторитетный арт-критик Джон Рескин опубликовал в лондонской газете рецензию, в которой писал: «Я много слышал о бесстыдстве и самомнении кокни. Но не думал, что мне доведется увидеть, как самодовольный скоморох станет требовать двести гиней за то, что плеснул из горшка с краской в лицо публике».
Сама по себе рецензия на полноценный скандал не тянула. Но Уистлер решил дать сдачи, и подал на Рескина иск за клевету. В конце концов, он никого не обливал краской. Да и родившийся в Лондоне Рескин был в куда большей степени кокни, чем американец Уистлер.
Процесс длился около года. Репутации Уистлера был нанесен серьезный урон, от него отвернулись многие заказчики и покровители. Его и без того шаткое финансовое положение окончательно подорвали судебные издержки. Уистлеру пришлось объявить себя банкротом и распродавать имущество с молотка.
В итоге он одержал Пиррову победу: суд вынес решение в его пользу, присудив художнику юмористическую компенсацию в четверть пенса (требовал Уистлер 1000 фунтов). Позднее, по мотивам этого арт-скандала Джеймс Уистлер напишет книгу «Изящное искусство заводить врагов».
Что до Рескина, он ни разу не явился на слушания. Его психическое здоровье сильно пошатнулось — возможно, «Ноктюрн в черном и золотом» сыграл в этом определенную роль.
