Natalya
Garber

Наталья Гарбер, новелла 2008 года из книги "Джем" (2010)

Он называл себя Сандр Рига. Его реальное имя было Александр Сергеевич Ротберг. Коренастый прибалт, художник, философ, поэт. Родился в Риге, поэтому впосл едствии и взял такой псевдоним. Как религиозный мыслитель начинал развиваться в рамках католической ветви христианства, затем стал экуменистом. Вероятно, он со временем почувствовал единый дух Книги за всеми конфессиональными формами христианства – и просто привел свои взгляды в соответствие с чувствами. Экуменическая цельность и открытость были основой характера Сандра, что и определило всю его жизнь.
В 1971 он переехал в Москву и возглавил здесь общину христан-экуменов, объединившую представителей творческой интеллигенции и молодежь разных конфессий, включая католиков, православных, протестантов и других верующих. Община создала родственные объединения в других городах России, в Прибалтике, завела широкие международные связи, так что фактически Сандр возглавлял всесоюзное экуменическое движение. На фоне его дальнейшей судьбы это символично, потому как одной из основных идей в СССР было объединение различных наций и народностей в один советский народ. Только Союз собирал народы под «вертикальную» идеологическую доктрину социализма, а экуменизм – под миротворческую «горизонтальную», демократическую идею равных прав каждого на свою веру и ценность диалога между людьми разных взглядов.
До 1984 года Сандр и его друзья вместе собирались, молились, общались и издавали религиозно-философский журнал «Призыв». Для Сандра чужой опыт и судьбы были некоей геральдикой: он очень аккуратно редактировал тексты, осторожно рассматривал знаки чужой судьбы. Этот экуменический подход к тексту был противоположен традиционной редактуре тех лет, навязывавшей авторам свое, достаточно жесткое видение и стиль. В глубине экуменического подхода к тексту находится идея ненасилия по отношению к живому опыту человека. «Ненасилие» – это не только социальная практика, не только способ «гражданского неповиновения», но и, в первую очередь, уважение духовного опыта другого человека, собеседника, ближнего.
В 1984 году всю общину арестовали по обвинению в шпионаже, но на допросах никто ни в чем не признался. Отпустили всех, кроме Сандра, которого осудили за издание «Призыва» и поместили в психиатрическую больницу имени Кащенко, где в лучших традициях застоя признали невменяемым и обязали два года принудительно лечиться. В клинике его попробовали сломать методами советской психиатрии, требуя отказаться от веры и дать показания на участников экуменического движения. Сандр отказался, и тогда его с диагнозом «вялотекущая шизофрения» отправили в психиатрическую больницу Благовещенской тюрьмы. Бессрочно. Даже бывалые зэки качали головами: приговор явно не соответствовал вине.
Он пробыл в Благовещенске, где его продолжили «лечить», целый год. А дальше ему повезло: началась Перестройка, к власти пришел Горбачев. Сработали международные связи – Папа Римский, Маргарет Тэтчер и международные правозащитные организации добились для Сандра приказа об освобождении. Горбачев, заинтересованный в международной поддержке Перестройки, приказ этот в 1988 году подписал. Сандра перевели в больницу Риги, потом освободили.
Он переехал в Москву и какое-то время жил в коммуналке на метро «Рижская».

Я познакомилась с ним, кажется, осенью 1992 года – он читал лекции об экуменизме в Центральном доме художника. Я пришла на одну из них и увидела, как тихий светлый человек сидит за столом, рассказывает... Вдруг в зале с яростными криками вскочил представитель неведомой мне конфессии и со звериной яростью зарычал: «У нас в каком-то параграфе нашей Главной книги написано вот что, а у вас в вашей Библии – совсем другое. И поэтому мы будем вести с вами смертельную битву!»
Я не робкого десятка, но инстинктивно похолодела, потому что было ясно, что не о параграфе тут речь, а о дикой ненависти к другим людям, которые смертельно страшны этому человеку своей инаковостью. А Сандр улыбнулся, наклонил голову, тихо что-то сказал – и волна ярости в зале вдруг растворилась, как в глади озера растворяется всплеск от брошенного камня. Кричавший успокоился и сел на место, а Сандр продолжил свой рассказ об экуменизме. И люди, объявившие ему войну, тихо слушали.
Потрясенная, после лекции я подошла к нему и спросила: «Как вы это делаете? Вот когда они вскакивают и с первобытной ненавистью накидываются на вас – как вы их утишаете, ведь не в словах же дело?» И он ответил: «Я же сидел в психушке Благовещенской тюрьмы. Со мной жил психопат Вася, который разрезал и съел свою мать, и другие больные не лучше. Их агрессия непредсказуема и мало чем ограничена. Я научился по-своему общаться с ними – и даже сохранил человеческое лицо. Меня кололи медики и третировали тюремщики. Я научился быть собой под этим гнетом. А теперь в светлом чистом зале Центрального дома художников психически здоровые люди немного на меня сердятся по вполне возвышенным причинам. По сравнению с теми, среди кого я выживал последние годы, эта аудитория, в общем, вполне готова к диалогу. Чего ж тут сложного – найти с ними общий язык?» И он улыбнулся.
На следующих лекциях я отметила, что Сандр не просто находится в абсолютно здравом уме, но вообще очень спокоен при любых обстоятельствах и открыт ко всем: от атеистов и любопытствующих до религиозных фанатиков и представителей Патриархии. Такая позиция позволяла ему продвигать экуменические идеи, насколько это было возможно. Говорят, возглавляемая Сандром община в те годы налаживала диалог даже с военными, стремясь донести идеи миротворчества в их среду.
Когда курс лекций кончился, я стала приезжать к нему в Рижский проезд. Он был белым монахом, да еще и старше меня на поколение. Своего отца я не видела никогда, так что, сама того не заметив, стала общаться с Сандром, как с внезапно обретенным родителем. Когда через много лет я впервые увидела фотографию и несколько записок своего реального отца, то и вправду обнаружила между ними большое сходство.
Жил Сандр просто: в комнате стоял платяной шкаф, деревянный топчан и несколько дачных стульев вокруг низкого стола. Мы шли гулять в Сокольнический парк, общаться. Как настоящий поэт, он сумел не страшно и просто рассказать мне, как в психиатрической больнице Благовещенской тюрьмы его допрашивали с пристрастием, используя электрошок и сильнодействующие препараты. И как потом тюремные медбратья смеялись над ним и говорили: «Ну, проси своего Христа, пусть придет и тебя освободит. Вера твоя – полная чепуха. Ты ж интеллигентный человек, а дал себя одурманить. И что самое страшное, затягиваешь в эту дурь советскую молодежь». Тридцать раз его вводили в кому инъекциями инсулина. Для меня до сих пор остается тайной, как он выстоял: у Сандра был врожденный порок сердца, и в те годы ему было уже сильно за сорок. Молитва была единственным средством его самозащиты в заключении.
В детстве я очень переживала, что не смогла бы выдержать пыток, как герои Великой Отечественной. Так что я тогда не стала спрашивать Сандра, как нужно молиться, чтобы выйти из комы. Наверное, побоялась услышать ответ, который обязал бы меня пережить и ту боль, которая вводит в кому. Думаю, он это понимал – и принимал мою слабость спокойно. Позднее, попав с тяжелым аллергическим приступом в больницу, я заметила, что хронические больные зачастую ненавидят и презирают здоровых людей, вымещая свое горе на тех, кому, как им кажется, досталось поменьше. У Сандра не было ни презрения к человеческой слабости, ни потребности наказать других за свои страдания. Принося мне на ладони свою историю, он превращал ее в источник моего вдохновения и помощницу в посильной молитве и экуменическом видении мира. И самому Сандру, похоже, нравилось так ко мне относиться.
В итоге я как сейчас помню осенние дорожки в оранжевых листьях, его улыбку и жесты, какие-то повороты парковых аллей и ощущение соприкосновения с жизнью – легкой, светлой и уравновешенной. И еще, как Сандр рассказал мне известную легенду про жонглера: циркач не умел молиться и поэтому, заболев, стал жонглировать перед Богородицей. Та ему улыбнулась – и вылечила.
Сандр взял меня на несколько экуменических встреч, где творческая интеллигенция беседовала и общалась. Атмосфера этих собраний показалась мне слабой по сравнению с нашими прогулками в Сокольническом парке. Сандр заметил это и ближе к весне сказал: хочешь съездить во Францию, в Тезе – это такой экуменический молодежный лагерь? Я ответила, что, да, конечно, хочу, но я всего лишь школьный учитель и у меня не хватит денег. Да и как? Я дам тебе рекомендацию, сказал он, ты заплатишь пятьсот рублей и поедешь с группой от московского православного храма. Так и вышло – за эти смешные деньги летом 1993 года я на разбитом «Икарусе» в составе религиозной экспедиции поехала во Францию через всю Европу.
В Польше нас подвели к статуе жизнелюбивого святого Франциска Ассизского, который умел разговаривать с животными и птицами. И рассказали: когда Франциску явился Христос и спросил, чего хочет святой, тот сказал: «Тебя», – потому что хотел веры более всего прочего. На ночлег нашу группу разобрали по семьям, я попала в дом бывшего служащего железной дороги. Окна комнаты выходили в дивный сад, где утром хозяин набрал мне в дорогу сочных до прозрачности яблок. Я ехала и разглядывала солнечные плоды – волшебные, будто их помогал вырастить сам Франциск.
Из Польши мы приехали в Баварию, где говорят на ласковом наречии со смешным пришепетыванием, и заночевали в монастыре города Вальдорфа. Утром я зашла в костел – органист пробовал инструмент, звук был глубокий и прозрачный. Я унеслась куда-то ввысь, и сердце мое переменилось. Я вышла из костела прозрачная, как польские яблоки, и молча села в автобус, боясь расплескать в себе эту музыку. К вечеру мы доехали до Кельна, автобус встал на стоянку, и я пошла гулять. Возвращаясь, заплутала и вдруг... вышла к Кельнскому собору. Шел дождь, но не вниз, а вверх, вымывая и унося все плохое и печальное, оставляя ясность и свободу. И все во мне стало чисто – изнутри и снаружи...
Тезе оказалось деревенькой, полной народу. Состав гостей был международный – немцы, итальянцы, собственно французы, испанцы, русские и много кого еще. По ночам все спали на трехэтажных нарах в палатках, а днем общались, молились и проводили какие-то праздники. К вечеру я поняла, зачем Сандр послал меня сюда. Общаясь наедине с ним или с его немногочисленными друзьями в Москве, я видела лишь горстку экуменистов в совершенно инородной им среде. А здесь я дышала воздухом экуменизма среди людей, которые и не мыслили иного отношения к миру. Московское исключение в Тезе стало нормой, и видел Бог, это было хорошо.
На второй день я познакомилась с немцем, внешне очень похожим на Сандра, только лет двадцати пяти, чуть постарше меня тогдашней. В ранней молодости мой знакомый был телевизионным мастером, работа непыльная и в ФРГ тех лет хорошо оплачиваемая. Потом его призвали в армию, которая в Германии занимается делом, то есть охраняет народные праздники и помогает муниципалитетам ремонтировать города и села.
В результате он сдружился со стариком, жившим в той деревне, где квартировал его полк. Старик был, по его описаниям, чем-то вроде святого или учителя, – в общем, у любого народа есть такие люди, около которых другие учатся радостно жить. На одном из праздников, который охранял мой приятель, старик этот умер у него на руках от сердечного приступа. Или просто потому, что пришло его время. В ответ на это молодой человек пересмотрел свою жизнь и пошел учиться на медбрата.
В Тезе он проходил практику – возился с капризными немецкими стариками и старушками. Вскоре у него был экзамен, на котором какой-то старичок развредничался, и мой знакомый экзамен провалил. Вечером он пришел ко мне расстроенный, но не сильно и сказал: ну, значит, выпало мне такое испытание. Интонация у него в тот момент была точно, как у Сандра и мне с ним стало совсем легко. Мы гуляли под звездным небом, разглядывали огоньки далеких деревень и болтали по-английски про ясность одиночества и простоту близости. Конечно, человек рождается, страдает и умирает один. Но истинный верующий никогда не остается без поддержки, ибо вера – это уверенность в невидимом присутствии Его. Как и Лионские холмы, верующий всегда живет в присутствии неба.
Вернувшись, я приехала с отчетом в Рижский проезд и впервые увидела и пролистала экуменический журнал под названием «Чаша», который Сандр издавал в те годы. Журнал был по-житейски простым и по-домашнему открытым, нес идею общения глаза в глаза, и голоса людей звучали в нем очень лично – тема статьи была не менее важна, чем личность автора. Экуменисты считали веру действием, обращенным к человеку – бескомпромиссным и хрупким одновременно. Так что, «Чаша» не занималась пропагандой доктрин, предпочитая живой диалог между различным конфессиями. Ибо вершина горы – одна, просто каждый идет к ней со своей стороны. Понимая это, легко уважать разнообразие тропок наверх.
В этом журнале я нашла цитату, которая вполне отражает взгляд Сандра на мир: «Ответственность перед Господом берет верх. Постепенно приходит понимание, что наша религия не может быть абстрактным доктринерством. Самое страшное в ней, начало ее упадка – безличные взаимоотношения, когда Богом созданная душа становится не целью наших забот, а средством манипуляций. Пусть даже во имя высших идеалов. Это приводит к нивелировке,... к тоталитаризму. Неповторимость живой жизни, а не «жития» опять и опять возвращает нас к уникальности каждого существа. И вместо «инославных» мы находим просто славных, очень различных между собой, детей одного Отца».
Вскоре Латвия стала независимой, вернула Сандру дом его предков в Риге, и он переселился туда. Думаю, это хороший дом. Когда-нибудь я доеду туда и постучусь в дверь, не опасаясь розни и вражды, – как стучусь во многие двери с тех пор, как Сандр научил меня сохранять радость в любых обстоятельствах. Это похоже на музыку: она живет во мне и обновляется, как времена года. Или – как Бог.
Я знаю всего одну строчку стихов Сандра – «мои четки рассыпались», написал он. И собрал из их осколков новые четки – для всех, кому повезло встретиться ему на пути. Те, что он подарил мне, теперь живут в моем доме...