10 нарядов вне очереди. Художники, которые любили устроить маскарад

Сегодня Ньюэлла Конверса Уайета (или Эн Си Уайета, как предпочитал подписываться он сам) помнят, скорее, как папу Эндрю Уайета, реже — как дедушку Джеми Уайета. Но в 30-е годы прошлого века Эн Си был знаменит, что твой Ай Вэйвэй. Он водил дружбу с Фицджеральжом и Уолполом, а в его деревенском доме, случалось, гостили Лиллиан Гиш, Джон Гилберт и Мэри Пикфорд. Слава эта была вполне удивительной, ведь Эн Си не открывал в живописи новых горизонтов, не раздвигал границ и не изобретал революционных техник — по большей части, он иллюстрировал детские книги.

Само собой, к успеху он шел длинной, извилистой, а порой, и опасной дорогой. Получив в начале карьеры заказ от журнала The Saturday Evening Post (Ньюэллу поручили сделать серию рисунков в духе вестернов Зейна Грея), он отправился за впечатлениями. В Колорадо Уайет перегонял скот вместе с тамошними ковбоями, в Аризоне — жил в поселениях индейцев навахо, изучая их обычаи, язык и культуру. Когда Эн Си работал курьером в почтовой компании, его неоднократно грабили. В общем, он не понаслышке знал, что такое дикий запад, прекрасно держался в седле, и с лассо, томагавком или револьвером управлялся не менее ловко, чем с кистью и красками.

В судьбе Фрэнсиса Бэкона переодевания сыграли решающую роль. Когда отец застал его — семнадцатилетнего — перед зеркалом в мамином белье, на каблуках, при макияже, бижутерии и с длиннющим мундштуком в зубах, он пришел в ярость. Как знать, возможно, если бы этого не произошло, Фрэнсиса не сослали бы из отчего дома в ирландской провинции в Лондон. Он не побывал бы на выставке Пикассо, не увлекся бы живописью, не стал бы знаменитым пропойцей, лудоманом, бузотером, человеком, чьих картин боялась Маргарет Тэтчер, словом, одним из самых значительных художников XX века.

С годами Фрэнсис не изменил привычке — уже будучи большой знаменитостью с завидным ценником, он патрулировал любимые пабы в кружевном белье и чулках в сеточку, пачкал помадой бокалы, взбирался на каблуки, словно на трибуну. Наряжаться Бэкон любил, кроме того, он вкладывал в этот процесс особый смысл. В то время как среднестатистический гражданин, переодеваясь, хочет казаться кем-то другим, Бэкон выставлял напоказ себя, старался сразу расставить точки над i, чтобы потом не возникало неловкостей и недопониманий. Большая, к слову, смелость, особенно, если учесть, что до 1967-го гомосексуализм считался в Англии уголовным преступлением.

Небезызвестный князь Юсупов, разумеется, не мог тягаться с Бэконом в живописи. А вот по части переодеваний в женское Феликс Феликсович преуспел куда больше. Едва ли во всех пабах Сохо нашлось бы столько спиртного, чтобы кто-то умудрился принять Фрэнсиса — в чулках или без них — за женщину. Князя же довольно часто принимали за девушку, многим притом «она» казалась вполне обольстительной.

Такие номера с перевоплощением Феликс начал практиковать еще подростком. Однажды, нарядившись в шубы и парики, князь и его кузен отправились в шикарный петербургский ресторан «Медведь». Их быстро заметили — какие-то офицеры прислали приглашение отужинать с ними в кабинетах. «Шампанское ударило мне в голову, — вспоминал Юсупов. — Я снял с себя жемчужные бусы и стал закидывать их, как аркан, на головы соседей. Бусы, понятно, лопнули и раскатились по полу под хохот публики». В конце концов, юным «прелестницам» пришлось спасаться бегством.

Позднее, будучи с братом в Париже, Феликс пришел в женском платье на карнавал в оперу. И снова имел успех — на этот раз приударить за ним пытался британский король Эдуард VII.

Самым же успешным костюмированным шоу князя Юсупова, пожалуй, была его «гастроль» в модном петербургском кабаре «Аквариум», где Феликс Феликсович, прикинувшись шансонеткой с успехом дал целых шесть концертов. После, конечно, разразился скандал — какие-то друзья семьи опознали в чаровнице наследника юсуповских миллиардов. Впрочем, и те узнали не его самого, а бриллианты княгини Зинаиды Николаевны.

Французская анималистка Роза Бонер, напротив, переодевалась мужчиной — вот и говорите потом, что природа не терпит симметрии. Надевая на пленэр брюки, Роза старалась минимизировать нездоровое любопытство — в середине XIX века женщина-художник, конечно, не была таким уж дивным явлением, но все же привлекала зевак. Это стало для нее идеальным прикрытием — Роза Бонер была лесбиянкой. Свою сексуальную ориентацию она не афишировала, но и не прятала. Ее отношения с некой Натали Мика продлились более 40 лет, после смерти партнерши Роза Бонер сошлась с Анной Клюмпке — тоже художницей.

Роза Бонер коротко стригла волосы, носила галстуки, курила сигары, водила дружбу с Буффало Биллом, по слухам, могла запросто войти в клетку со львами, чтобы было сподручней их рисовать. Иногда, рассказывая о своей семье, Роза так увлекалась, что называла себя «сыном», «внуком» или «братом». Впрочем, то, что Роза вполне очевидным образом отождествляла себя с мужчинами, не помешало ей стать своеобразной иконой феминизма. Английская писательница Мэри Энн Эванс (пользовавшаяся псевдонимом Джордж Элиот) восклицала, глядя на ее картины: «Какая мощь! Вот так всем женщинам следует отстаивать свои права!». А литератор и арт-критик Теофиль Готье писал: «С Розой Бонер нет необходимости быть галантным», имея в виду, что талантом она ничуть не уступает художникам-мужчинам.

Иван Мясоедов был очень силен физически — он был не на шутку увлечен «мускульным спортом», брал призы на чемпионатах по тяжелой атлетике, мог завязать узлом кочергу и, по свидетельству его соученика Петрова-Водкина, убить плевком сидящую на потолке муху. Картины его продавались плохо, и Мясоедов подрабатывал, выполняя силовые номера в цирке. На арену он выходил в короткой тунике, а дополнял образ подведенными глазами (чтобы тушь не плыла от пота, Иван Григорьевич сделал татуировку на веках). Помимо «мускульного спорта» он увлекался античностью — во всех ее проявлениях. Мясоедов все чаще появлялся в сценическом прикиде «на гражданке», туника становилась все короче. Полумер он не терпел — эта глава его биографии кончилась тем, что Мясоедов сочинил и опубликовал «Манифест о наготе», став, таким образом, еще и пионером нудистского движения в России.

Когда художник появлялся на публике, прикрывшись едва ли не фиговым листком, окружающие уже не понимали — в образе сейчас Иван Григорьевич или это для него сasual.

Само собой, все это изрядно нервировало Мясоедова-старшего — известного художника-передвижника, человека старой закалки и весьма сурового нрава. Григорий Мясоедов привычки «рядиться» не имел. Подобный инцидент произошел с ним лишь однажды, когда Репин «взял с него царя» для картины «Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года».

Неразговорчивый, сдержанный, суровый Серов совершенно преображался в домашних постановках у Саввы Мамонтова. В Абрамцеве, по свидетельствам очевидцев, «с Серова, словно ветром сдувало его привычную угрюмость». Неожиданно проснувшийся актерский талант Валентина Александровича был здесь чрезвычайно востребован. Он ржал конем, ворковал голубем, кричал из-за кулис «голосом великана Голиафа». Однажды, надев балетную пачку и задрапировав лицо шарфом, он так ловко исполнил несколько па, что его не узнала даже сидевшая в «зрительном зале» мать. Особенно Серову нравилось играть извозчиков — он неизменно срывал овации, уговаривая барина «покататься на гривенничек». Для щеголя Серова (всегда одетого с иголочки, практически немыслимого без галстука, трости, и котелка) наряжаться в какое-нибудь рубище было экзотикой и приключением.

К слову, когда Серов писал в Париже обнаженную Иду Рубинштейн, он также переодевался в грубую холщовую рубаху. Так Серов — семьянин и джентльмен — «усмирял плоть»

Разнообразие и экстравагантность нарядов, в которых Сальвадор Дали представал перед своей паствой, — тема отдельного исследования: они самостоятельный и самодостаточный жанр визуального искусства. Имперсонаторством Сальвадор не увлекался. С синими подмышками или в серебристом комбинезоне, с морским ежом на голове, водорослями во рту или в «человеческом», безупречного кроя костюме, это был один и тот же образ — Дали, всегда Дали, только Дали и никто другой. Его эго не терпело соседства — пусть даже временного и сугубо внешнего — с чужой личностью. Ну, разве что, речь заходила о боге.

Настоящий Дали — человек вменяемый и трезвый — надевал на публике костюм Дали-пришельца. Он расчетливо создавал о себе миф и тщательно оберегал границы этого мифа — никто не должен был заподозрить в нем нормального человека. В отличие от Дали, вся публичная жизнь которого была маскарадом и позой, Пикассо не терпел притворства. Его приятель — фотограф Брассай писал: «В душе Пикассо всегда жил денди, но у Пабло не было времени дать ему волю».

Наряжаться он, впрочем, тоже любил. Но в процессе четко давал публике понять — это всего лишь костюм, игра, шутка, пускай и не всегда смешная. Ничуть не меньший эгоманьяк, он был абсолютно уверен в цельности и мощи собственной личности. И не боялся примерять хрестоматийные, узнаваемые образы — тореадора, индейского вождя, Гэри Купера, морячка Попая. Он, — скажем прямо, — нечасто, но все же позволял себе самоиронию. А чтобы убедить Дали появиться на страницах журналов, к примеру, в клоунской маске, его, наверное, пришлось бы сначала убить.

За свою жизнь Рембрандт написал немало автопортретов «в образах» — блудного сына, апостола Павла, древнегреческого художника Зевксиса. Долго искать реквизит для подобных перевоплощений художнику не приходилось — он всегда был у него под рукой в изобилии. Рембрандт вошел в историю не только как гениальный живописец, но и как азартный, самозабвенный, безудержный коллекционер. Причем собирал Рембрандт плюс-минус все: предметы искусства, музыкальные инструменты, оружие, книги, морские диковинки, чучела животных, артефакты, о происхождении и предназначении которых можно было только гадать. Неудивительно, что выбирая наряд для некоторых автопортретов, Рембрандт, кажется, не мог устоять перед искушением надеть все сразу.

Впрочем, очевидно, были в его «сорочьем гнезде» и предметы, к которым он питал особую слабость — иначе не объяснить, почему у апостола Павла, у живописца Зевксиса и у Рембрандта, позировавшего самому себе на фоне двух кругов, один и тот же головной убор, так напоминающий компресс от мигрени.