Что бы ни рассказывали нам родители, как бы ни готовили, ни показывали, ни убеждали. Сколько бы экскурсий мы ни посетили и скольких бы учителей ни выслушали. Первый раз все равно оказывался неожиданным, непредсказуемым, впечатления обваливались на нас с той стороны, с которой их меньше всего ожидали. Авторы Артхива рассказывают, как это было с ними впервые — эта дрожь в руках, непонятное счастье, озарение, недоумение, онемение, настойчивое желание обладать. Речь, конечно, о первой встрече с искусством.
Елена Сироид:
«Мне было лет шесть. Мама уже начала знакомить меня с репродукциями разных картин. Я послушно кивала, пока она что-то рассказывала об Айвазовском, Репине или Брюллове. Но все это совсем не задевало. Однажды увидела, как старший брат, перебирая свои марки, аккуратно подцепив пинцетом, отложил одну. Я на нее посмотрела и почувствовала нечто странное. Мне показалось, что ничего красивее я в жизни не видела. Даже сердце замерло от восторга. А на марке была репродукция картины Ивана Шишкина „Среди долины ровныя“. И хотя мы с родителями часто бывали на природе, и дубов я перевидала тьму, реальный пейзаж меня еще ни разу не завораживал. А тут. Просто марка. Я смотрела на этот казавшийся бескрайним простор. На дорогу. На дерево. И чувствовала, что сейчас больше всего на свете мне хотелось бы оказаться в этой картине. В ней хотелось жить.
Я выпросила у брата эту марку и носила ее с собой повсюду. Иногда доставала из кармашка, чтобы еще раз испытать это странное чувство соприкосновения с чем-то необычным и прекрасным.
А потом я эту марку потеряла. И долго-долго горевала. К счастью, потерять то, что мне благодаря ей открылось, намного сложнее».
«Мне было лет шесть. Мама уже начала знакомить меня с репродукциями разных картин. Я послушно кивала, пока она что-то рассказывала об Айвазовском, Репине или Брюллове. Но все это совсем не задевало. Однажды увидела, как старший брат, перебирая свои марки, аккуратно подцепив пинцетом, отложил одну. Я на нее посмотрела и почувствовала нечто странное. Мне показалось, что ничего красивее я в жизни не видела. Даже сердце замерло от восторга. А на марке была репродукция картины Ивана Шишкина „Среди долины ровныя“. И хотя мы с родителями часто бывали на природе, и дубов я перевидала тьму, реальный пейзаж меня еще ни разу не завораживал. А тут. Просто марка. Я смотрела на этот казавшийся бескрайним простор. На дорогу. На дерево. И чувствовала, что сейчас больше всего на свете мне хотелось бы оказаться в этой картине. В ней хотелось жить.
Я выпросила у брата эту марку и носила ее с собой повсюду. Иногда доставала из кармашка, чтобы еще раз испытать это странное чувство соприкосновения с чем-то необычным и прекрасным.
А потом я эту марку потеряла. И долго-долго горевала. К счастью, потерять то, что мне благодаря ей открылось, намного сложнее».
"Среди долины ровныя…"
1883, 136.5×203 см
Андрей Зимоглядов:
«К живописи меня начали приобщать рано — занимались этим мои папа и бабушка. Бабушка была неумолима. Я искренне благодарен ей за кровавые мозоли, которыми обзавелся, сутками напролет утюжа с ней Эрмитаж, Третьяковку, Пушкинский музей. Не проявив должного благоговения перед Шишкиным, Куинджи, Айвазовским, Ивановым, я, семилетний, надолго застыл перед картиной Рокуэлла Кента «Эскимос в каяке». Помню, бабушка поджала губы (она делала так всякий раз, когда кто-то вспоминал при ней Пикассо или Малевича, или, например, джаз), но спорить не стала.
«К живописи меня начали приобщать рано — занимались этим мои папа и бабушка. Бабушка была неумолима. Я искренне благодарен ей за кровавые мозоли, которыми обзавелся, сутками напролет утюжа с ней Эрмитаж, Третьяковку, Пушкинский музей. Не проявив должного благоговения перед Шишкиным, Куинджи, Айвазовским, Ивановым, я, семилетний, надолго застыл перед картиной Рокуэлла Кента «Эскимос в каяке». Помню, бабушка поджала губы (она делала так всякий раз, когда кто-то вспоминал при ней Пикассо или Малевича, или, например, джаз), но спорить не стала.
Эскимос в каяке. Гренландия
1933, 82×87 см
Отец немного рисовал сам. У него были роскошные, импортные, купленные по страшному блату альбомы с репродукциями, мы часами разглядывали их вместе. То, что Эндрю Уайет и Эдвард Хоппер нравились мне больше, чем его обожаемые импрессионисты, его не беспокоило.
Впрочем, одно из самых ранних и ярких моих «живописных» впечатлений не связано с громкими именами. Мне было шесть. Я сидел за столом с альбомом и акварельными красками. Из прихожей доносился негромкий гул недовольных голосов: мама отчитывала отца из-за того, что он снова пришел «с работы» позже, чем обещал. В то время отец много пил, их брак уже трещал по всем швам. Отец вошел в комнату, сел рядом (вслед ему донеслось что-то вроде «не смей подходить к ребенку в таком виде!»). «Хороший фон», сказал он, глядя на красно-желтую мазню, покрывающую лист бумаги. «Тут можно нарисовать, например, веточку». На мгновение я решил, что мама права — отец пьян и не понимает, что несет. Какая еще веточка? Тут должны быть мечи, копья, плюмажи! Папа взял кисточку и нарисовал ветку с одиноким кленовым листом — очень красивую и неожиданно уместную. Я был поражен. В тот момент мама проиграла одно из самых важных сражений — авторитет отца сделался в моих глазах непререкаемым".
Впрочем, одно из самых ранних и ярких моих «живописных» впечатлений не связано с громкими именами. Мне было шесть. Я сидел за столом с альбомом и акварельными красками. Из прихожей доносился негромкий гул недовольных голосов: мама отчитывала отца из-за того, что он снова пришел «с работы» позже, чем обещал. В то время отец много пил, их брак уже трещал по всем швам. Отец вошел в комнату, сел рядом (вслед ему донеслось что-то вроде «не смей подходить к ребенку в таком виде!»). «Хороший фон», сказал он, глядя на красно-желтую мазню, покрывающую лист бумаги. «Тут можно нарисовать, например, веточку». На мгновение я решил, что мама права — отец пьян и не понимает, что несет. Какая еще веточка? Тут должны быть мечи, копья, плюмажи! Папа взял кисточку и нарисовал ветку с одиноким кленовым листом — очень красивую и неожиданно уместную. Я был поражен. В тот момент мама проиграла одно из самых важных сражений — авторитет отца сделался в моих глазах непререкаемым".
Виноградное вино
65.7×74 см
Раннее воскресное утро
1930, 89.4×153 см
Анна Сидельникова:
«До 12 лет я не читала, совсем. Потом каждая новая прочитанная книга действовала на меня как подхваченная во взрослом возрасте ветрянка — основательно, щедро, с лихорадкой, видениями, бессонницей, ощущением, что жизнь никогда не будет прежней. Отдельной радостью стала резкая смена профессии, на которую решилась мама — она стала переплетчицей. А это значит, что можно было завалиться к ней на работу — и в стопках книг, которые ей предстояло ремонтировать, откопать что-то бесценное, прижать к груди и клятвенно обещать прочитать это за пару дней. Чтобы она потом успела сделать свою работу.
«До 12 лет я не читала, совсем. Потом каждая новая прочитанная книга действовала на меня как подхваченная во взрослом возрасте ветрянка — основательно, щедро, с лихорадкой, видениями, бессонницей, ощущением, что жизнь никогда не будет прежней. Отдельной радостью стала резкая смена профессии, на которую решилась мама — она стала переплетчицей. А это значит, что можно было завалиться к ней на работу — и в стопках книг, которые ей предстояло ремонтировать, откопать что-то бесценное, прижать к груди и клятвенно обещать прочитать это за пару дней. Чтобы она потом успела сделать свою работу.
Так ко мне в руки попали сразу два романа Ирвинга Стоуна: «Жажда жизни» о Ван Гоге и «Муки и радости» о Микеланджело. Я была просто одержима этими двумя — Микеланджело и Ван Гогом. Не картинами, потому что я их нигде не видела, а именно героями, художниками. Я сразу сама захотела стать художником (надо сказать, эта мечта оказалась прочной и долго не отпускала). Я мечтала воровать трупы, как Микеланджело, и изучать по ним анатомию. Я мечтала жить в солнечном Арле с другом, как Ван Гог. Смущало только немного, что я девочка, а девочек в искусстве днем с огнем не сыщешь. Но верила, что как-нибудь и с этим справлюсь. И, конечно, мечтала увидеть все те картины и скульптуры, о которых прочитала.
Первая картина Ван Гога, которую я выкопала в каком-то журнале, была «Мосуме сидящая в плетеном кресле». Я ее тут же тщательно скопировала при помощи цветных карандашей. Было очень похоже. Особенно меня увлекло перерисовывание рук — они были так выразительно сложены, что казались самым главным в картине".
Гробница папы Юлия II. Моисей (фрагмент)
1515, 235 см
Битва при Кашине (набросок)
1504, 23×33 см
Наталья Кандаурова:
«Мои отношения с искусством начались поздно. Достаточно сказать, что в большом музее я оказалась впервые не с родителями или одноклассниками, а с ухажёром. Но заочно искусством я интересовалась. И знала к этому времени, что видеть красоту в Пикассо и Малевиче — круто, а восторгаться Шишкиным, этой его фотореалистичностью (зачем, когда давно изобретён фотоаппарат?), этими окнами в природу (когда есть экспрессионисты и прочий модернизм) — отстой.
И вот мы в зале с картинами Шишкина. И с ухажёром. На которого не мешало бы произвести впечатление своим рафинированным вкусом. И я — в восторге. От Шишкина. И немножко от себя. Потому что не стесняюсь сказать: «Блин! Как же это круто! Нет, ты посмотри на песок! А какой снег! А эта лужица!»
«Мои отношения с искусством начались поздно. Достаточно сказать, что в большом музее я оказалась впервые не с родителями или одноклассниками, а с ухажёром. Но заочно искусством я интересовалась. И знала к этому времени, что видеть красоту в Пикассо и Малевиче — круто, а восторгаться Шишкиным, этой его фотореалистичностью (зачем, когда давно изобретён фотоаппарат?), этими окнами в природу (когда есть экспрессионисты и прочий модернизм) — отстой.
И вот мы в зале с картинами Шишкина. И с ухажёром. На которого не мешало бы произвести впечатление своим рафинированным вкусом. И я — в восторге. От Шишкина. И немножко от себя. Потому что не стесняюсь сказать: «Блин! Как же это круто! Нет, ты посмотри на песок! А какой снег! А эта лужица!»
Сумерки. Заход солнца
1879, 94.5×75.5 см
Дубовая роща
1887, 125×193 см
Оказалось, что впервые видеть оригиналы картин, которые хорошо знаешь по репродукциям, — особый аттракцион, по части адреналина способный конкурировать с первым свиданием: а не разочарует ли Моне? а так ли хорош Рубенс, как принято считать? Куинджи ожидания оправдал: такой же ослепительный, как на аватарке, в смысле — на репродукциях. Ренуар — превзошёл: иные его купальщицы покруче рубенсовских. Мунк — пффф, а разговоров-то было. Впрочем, всё это вкусовщина. И только одно совершенно точно: если у вас запланирована серия свиданий с гениями, никогда не начинайте с Рембрандта — у остальных не будет ни малейшего шанса".
"На севере диком ..."
1891, 161×118 см
Ольга Потехина:
«Первыми пленившими меня «посланниками» из мира искусства были «Дети, бегущие от грозы» Маковского: шикарная репродукция чуть ли не с рождения висела в доме над кроватью. Детки и сейчас бегут над тем же ковром.
Потом пошли красавицы. Жемчужиной коллекции марок брата была большая «Диана» Веронезе. Я и богиней любовалась (красивая, нарядная!), но больше разглядывала собаку. В том же кляссере — «Продавщица фруктов» Мурильо. Это была первая из запомнившихся мне фамилий художников: такая милая, «кошачья».
«Первыми пленившими меня «посланниками» из мира искусства были «Дети, бегущие от грозы» Маковского: шикарная репродукция чуть ли не с рождения висела в доме над кроватью. Детки и сейчас бегут над тем же ковром.
Потом пошли красавицы. Жемчужиной коллекции марок брата была большая «Диана» Веронезе. Я и богиней любовалась (красивая, нарядная!), но больше разглядывала собаку. В том же кляссере — «Продавщица фруктов» Мурильо. Это была первая из запомнившихся мне фамилий художников: такая милая, «кошачья».
Дети, бегущие от грозы
1872, 167×102 см
А у дедушки с бабушкой в деревенской хате — «Мадонна Литта» Леонардо в красивой раме. В доме учителя, члена партии, икон не было, зато была Мадонна. Она казалась мне странной, то ли дело «Неизвестная» Крамского на другой стене — настоящий шик! Как и «Всадница» Брюллова, видение из подшивки «Огонька», которую листала у других дедушки с бабушкой.
Мадонна Литта
1490-е
, 42×33 см
И как же без книжек с картинками?! Квартира друзей семьи — островок «другого мира»: оформление в темных «барских» тонах, диковины вроде пианино с канделябрами, но главное — удобное кресло и торшер возле книжного шкафа. Дамы беседовали на кухне, пахло сладкой сдобой-ванилью, джентльмены дискутировали в кабинете — доносилось «дэ икс по дэ тэ». А я обмирала над «Алисой в стране чудес» с иллюстрациями Тенниела и тайком передавливала картинки на чистые листы.
…В общем, как честный человек, с «Алисой…» дядьЮра позволил мне не расстаться, и подарил еще одно книжное сокровище — «Конька-горбунка» в оформлении Дмитриева. Это издание у меня есть и сейчас, как и сказки Андерсена с иллюстрациями загадочного Г. А. В. Траугот (книга с цветными акварельными картинами и классический «желтый двухтомник» с графикой отца и сыновей), любимый «Щелкунчик» с иллюстрациями Алфеевского, уютный сборник стихов Маршака с рисунками-«кляксами» Лебедева. Я запоминала имена иллюстраторов — было интересно, кто же рисовал чудесные картинки".
Наталья Азаренко:
«Однажды в далеком детстве по телевизору мне попалась передача об искусстве в целом и о живописи в частности. В ней долго, подробно и с придыханием рассказывали о картине, на которой зрителю предстоит увидеть непревзойденный доселе эталон женской красоты, написанный гениальным художником. В особенности диктор предвосхищал встречу с загадкой всех времен и народов — улыбкой, над притягательностью которой ломают голову вот уже не одно столетие.
«Однажды в далеком детстве по телевизору мне попалась передача об искусстве в целом и о живописи в частности. В ней долго, подробно и с придыханием рассказывали о картине, на которой зрителю предстоит увидеть непревзойденный доселе эталон женской красоты, написанный гениальным художником. В особенности диктор предвосхищал встречу с загадкой всех времен и народов — улыбкой, над притягательностью которой ломают голову вот уже не одно столетие.
Детский неокрепший ум к такому готов не был: когда на экране наконец возник обещанный шедевр, разочарование сменялось смятением, а смятение — непониманием. На меня смотрела Мона Лиза. Какая-то крепко сбитая баба с толстой шеей, жидкими волосами и без бровей снисходительно ухмылялась тонкими губами, будто издеваясь над тщетными попытками постичь высокое искусство.
Я тогда точно решила, что для того, чтобы быть поклонником живописи, человек должен считать некрасивое красивым — это раз. Мне никогда не суждено стать ценителем прекрасного, и искусство вообще не по мою темную душу — это два. От термина «ренессанс» меня еще несколько лет слегка передергивало — это три. И, несмотря на то, что впоследствии эти детские травмы были успешно преодолены, с Джокондой отношения у нас по-прежнему весьма непростые".
Евгения Сидельникова:
«Самое раннее «художественное» воспоминание — это, пожалуй, папина книга «Стили мебели» в ярко-желтой глянцевой суперобложке. Сильнее всего меня впечатляла мебель эпохи рококо: все эти секретеры с гнутыми ножками, столы с десятками маленьких ящичков. А еще, конечно, нарисованные рядом дамы в пышных платьях и с такими высокими прическами, что их приходилось поддерживать специальными рогатинами.
А однажды я откопала в шкафу художественные альбомы и влюбилась в картину Карла Брюллова «Ольга Ферзен на ослике». Эта женщина казалась мне воплощением красоты, я восхищенно разглядывала ее кружева, атласные ленты и туфельки. В детстве имя художника меня не интересовало, и я узнала, что это Брюллов, только много лет спустя, когда нашла репродукцию в сети. А загадочное «Ферзен» (имя девушки в альбоме, скорее всего, было сокращено до инициала) мне представлялось чем-то вроде титула. Как маркиза. Или ферзь.
«Самое раннее «художественное» воспоминание — это, пожалуй, папина книга «Стили мебели» в ярко-желтой глянцевой суперобложке. Сильнее всего меня впечатляла мебель эпохи рококо: все эти секретеры с гнутыми ножками, столы с десятками маленьких ящичков. А еще, конечно, нарисованные рядом дамы в пышных платьях и с такими высокими прическами, что их приходилось поддерживать специальными рогатинами.
А однажды я откопала в шкафу художественные альбомы и влюбилась в картину Карла Брюллова «Ольга Ферзен на ослике». Эта женщина казалась мне воплощением красоты, я восхищенно разглядывала ее кружева, атласные ленты и туфельки. В детстве имя художника меня не интересовало, и я узнала, что это Брюллов, только много лет спустя, когда нашла репродукцию в сети. А загадочное «Ферзен» (имя девушки в альбоме, скорее всего, было сокращено до инициала) мне представлялось чем-то вроде титула. Как маркиза. Или ферзь.
Ольга Ферзен на ослике
1835, 54.5×39.6 см
Следующее воспоминание — уже подростковое — портрет
Эжена Делакруа, написанный Теодором Жерико. Одно время репродукция висела в нашей с сестрой комнате. Эта картина до сих пор имеет для меня какой-то магнетический эффект. Лицо, выныривающее из абсолютной черноты, как будто светится изнутри.
Портрет Эжена Делакруа
1819, 60.5×50.5 см
И еще одно сильное впечатление, но с другим зарядом, произвела увиденная на книжной барахолке книга с названием вроде «Ужасы Гойи». На обложке, конечно же, был Сатурн, поедающий своих детей. Много лет я была уверена, что Гойя — это художник, который пишет всякую жуть. И потом очень удивилась".
Артхив: читайте нас в Телеграме и смотрите в Инстаграме
